Маргарита лежала на кровати, вытянувшись во весь рост, накрытая одеялом. Руки ее тоже были вытянуты вдоль тела, и только сейчас, всматриваясь в ее тельце, выступающее продолговатым бугорком, Пафнутьев осознал, насколько Маргарита была худа.
— Сколько она весила? — спросил он, обернувшись к Вохмянину.
— Понятия не имею, — ответил тот, выражая неподвижным своим лицом удивление таким вопросом. — Килограммов пятьдесят, наверное, вряд ли больше.
Пафнутьев осмотрел комнату. У самой кровати стояла все та же початая бутылка виски, тут же валялся длинный мундштук с недокуренной сигаретой. Сама Маргарита лежала в позе, совершенно естественной. Никаких следов насилия Пафнутьев не увидел. Но зато заметил, что мертвое лицо Маргариты как бы улыбалось — легкая, почти неуловимая улыбка застыла на серых губах женщины. Она словно продолжала общаться с живыми, что-то выражала этой своей улыбкой.
Пафнутьев подошел ближе, отдернул одеяло — на теле не было следов ни от удушения, ни от ножа, ни от пули. Ничего.
— Что будем делать? — спросил Худолей.
— Шаланде надо звонить. Пусть присылает машину. Я что-то уже сбился со счета...
— Маргарита — четвертая, — подсказал Вохмянин.
— Что скажешь? — спросил Пафнутьев у Худолея. — Как относятся к этой цифре мистические силы.
— Четыре — плохое число, Павел Николаевич, — когда вокруг были люди, Худолей старался называть Пафнутьева по имени-отчеству. Но хватало его ненадолго — через несколько минут он опять переходил на «Пашу».
— В каком смысле плохое? — Пафнутьев хмуро посмотрел на Худолея. — На что намекаешь?
— Никаких намеков. Я сказал, что число плохое, оно действительно неважное... Зыбкое, струящееся, не имеющее четких границ ни в пространстве, ни во времени. Плывущее число.
— Если перевести твои слова на нормальный человеческий язык... — медленно проговорил Пафнутьев, но так и не закончил вопроса.
— Число может измениться, — ответил Худолей.
— Но меньше уже не станет?
— Никогда.
— Может только увеличиться? — продолжал Пафнутьев.
— Да, Паша, да. Пределов нет. Так говорят мистики, колдуны, провидцы и другие представители потусторонних сил.
— По науке, значит, все делается, не просто так, да?
Худолей лишь развел руками.
В спальне Маргариты к этому времени собрались едва ли не все обитатели дома — супруги Вохмянины, Света, настороженный Вьюев, выбритый и совершенно неузнаваемый Скурыгин. Посмотрев каждому в глаза, словно заглянув в душу, Пафнутьев прекрасно понял состояние всех.
Если Света была просто перепугана и, кажется, думала только над тем, как побыстрее убежать, удрать, уехать из этого дома, который постепенно превращался в какой-то морг, то Вьюев был откровенно печален. Его можно было понять — он потерял близкого человека. Когда-то у них с Маргаритой что-то было — любовь, молодость, болезненный разрыв, который и поныне, возможно, саднил и напоминал о себе. Вохмянины друг с другом не общались, и это тоже было объяснимо — муж был объячевским телохранителем, а его жена была объячевской любовницей. Сейчас в глазах полнотелой красавицы можно было прочесть все, что угодно, но уж никак не боль. Задумчивость была, даже раздумчивость — она как бы прикидывала будущие последствия этой смерти, свои собственные возможности. Взглянув еще раз на Вохмянину, Пафнутьев изумился — ему показалось, что он увидел удовлетворение.
— Кто последний видел Маргариту живой? — спросил Пафнутьев у Вохмяниной.
— Живой я не видела ее... Никогда, — женщина твердо посмотрела Пафнутьеву в глаза.
— Не понял? — сказал он, хотя прекрасно уловил, что имела в виду женщина.
— Я хочу сказать, что она всегда была полумертвой, вымороченной. Если у нее и появлялся какой-то блеск в глазах, то разве что после стакана виски или после двух часов порнухи.
— Она всегда была такой?
— Такой она не была никогда, — прозвучал в наступившей тишине голос Вьюева. — Если ее забили, замордовали унижениями, пренебрежением, откровенным хамством... Это убийство, — Вьюев показал на узкое тело Маргариты, — тоже имеет свое объяснение, для него была причина.
— Какая? — спросил Пафнутьев.
— Ей принадлежал этот дом.
— Но вряд ли его получит убийца...
— Как знать, — произнес загадочные слова Вохмянин. Вроде как самому себе сказал, про себя. И повторил: — Как знать... По-разному может случиться, — он посмотрел на жену. И та ответила ему взглядом долгим и каким-то непоколебимым.
— А что вы скажете, Эдуард Игоревич? — спросил Пафнутьев у Скурыгина, который как остановился у дверей, так и стоял там в полном одиночестве. После того как он срезал свою щетину ножницами, а потом еще и побрился, лицо его предстало худым, бледным, но не изможденным, нет. В его глазах оставалась твердость, если не сказать остервенелость. Была в нем какая-то своя правда. И это чувствовалось. — Как вам нравится жизнь на воле? Не потянуло снова в тишину подвала?
— Не потянуло, — Скурыгин покачал головой. — И жизнь на воле ничуть меня не удивила. Именно такой я ее и представлял, сидя в подвале, как вы изволили выразиться.
«Ого! — подумал Пафнутьев. — У этого господина прорезается чувство превосходства. Скорее всего, они с Объячевым стоили друг друга, иначе не могли бы работать на равных, а они работали на равных. Правда, в конце Объячев нарушил правила игры, пренебрег своими обязательствами и посадил друга любезного в собственную кутузку».
— Ее убил Объячев, — опять в тишине прозвучал голос Вьюева. — Ее убила эта скотина.
— Покойники обычно этим не занимаются, — заметил Пафнутьев.
— Он убил ее, еще когда был жив.
— А, — протянул Пафнутьев. — Вы имеете в виду, что убил морально, нравственно, духовно... Я правильно понимаю?
— Да, она еще самостоятельно передвигалась по этому кошмарному сооружению, находила в себе силы выпить стакан виски или посмотреть нечто такое же кошмарное, как и этот дом... Но была уже почти мертва.
Вьюев замолчал, потом неожиданно шагнул к кровати, упал на колени и опустил лицо в одеяло. Похоже, он единственный переживал смерть Маргариты искренне и тяжело.
— Прости, прости, дорогая, — пробормотал он и, неловко поднявшись, вышел из комнаты в коридор.
Пафнутьев проводил его сочувственным взглядом, повернулся к Худолею — а ты, мол, что скажешь? Но тот лишь беспомощно развел руками — все было настолько очевидно, что даже его утонченная натура не почувствовала ничего двусмысленного, ложного, фальшивого.
— А ведь он прав, — сказал Скурыгин. — Вот вы, — он повернулся к Пафнутьеву, — все убийц ищете, а убийца-то, оказывается, первым отошел в лучший мир.
— Разберемся, — неуязвимо ответил Пафнутьев — не трогали его подобные уколы, укоры. То ли привык к ним, то ли действительно не видел в них ничего, что задевало бы самолюбие.
