— И за это я его убил! Понял? Я убил Объячева!
— Надо же, как получается, — сонно проговорил толстяк и от сосредоточенности даже губы вперед выпятил. — Объячева убили неделю назад, по телику показали. А тебя из подвала Шаланда вытащил вчера или позавчера... Он тебе и пистолет выдал?
— Из пистолета стрелял не я.
— А кто?
— Не знаю.
— Ладно, Эдик, ладно... То ты убил, то не знаешь, кто убил... Шаланда, может быть, и поверил тебе по старой дружбе, а ребята... Не знаю, поверят ли. Давай соберемся, поговорим.
— Давай, — уныло согласился Скурыгин. После короткой вспышки ярости от непонимания, недоверия он весь сник и теперь выглядел усталым и действительно слабым, каким притворялся совсем недавно.
Только сейчас Скурыгин в полной мере осознал, в каком положении оказался. Рассчитывать на восторженный прием, на красивое застолье в хорошем ресторане, на веселые тосты и щедрые пожелания он уже не мог. Такой встречи не будет. Предстоит работа, тяжелая работа по переубеждению своих же соратников.
— Ты сообщил кому-нибудь, что я здесь, у тебя? — спросил Скурыгин.
— Нет еще, — многозначительно протянул Игорь.
— Но сообщишь?
— Конечно. Ты же сам этого хочешь. Соберемся вечерком, покалякаем.
— Соберемся, — все с той же унылостью ответил Скурыгин, прекрасно понимая, что это будет за каляканье. — Деньги нужны. Немного. Хотя бы тысячу. Такси, перекус, нужно побывать в некоторых местах... Не жлобись, Игорь, верну. Ведь не было случая, чтобы я не возвращал.
— До сих пор не было, — Игорь полез в карман, вынул бумажник, покопался в нем толстыми, короткими пальцами и вынул пять стодолларовых купюр. — Это все, Эдик. Себе оставил три. Тебе пять. Учитывая, что после сырого подвала тебя потянет на всевозможные соблазны. Если ты в самом деле скрываешься от милиции, домой тебе ехать нельзя. Наверняка нарвешься на засаду.
— Знаю, — сказал Скурыгин, пряча деньги в карман.
— Так что, — снова спросил Игорь, — соберемся сегодня?
— Я готов.
— В десять вечера. Здесь.
— Договорились.
Весь день Скурыгин не знал, куда себя деть. Он несколько раз проезжал мимо своих бывших владений, всматривался в окна, пытался узнать кого-либо, но войти не решался. Состояние было паскудное, хотелось выпить, хорошо так выпить, но знал — нельзя. Вечером должен состояться очень важный разговор. И неизвестно, чем он закончится. Удастся ли ему отстоять роль предводителя, или уже нашелся другой мужик, порешительнее... Оказывается, два месяца — это очень много, это очень большой срок. Ну, ничего, возвращаются люди и через годы.
Попытался было позвонить Скурыгин по прежним своим связям. Одному позвонил, второму, третьему. Разговоры получились странными какими-то, двусмысленными. Его поздравляли с освобождением, с возвращением к жизни деловой и веселой, но чувствовал — каждый раз возникало напряжение, недоговоренность, уход от главного. Спрашивали о здоровье, материли Объячева, делились новостями, которые только что увидели по телевидению, и при этом ни слова о деле. Все готовы были встретиться, отпраздновать возвращение, но не сейчас, попозже: завтра, послезавтра, а лучше на следующей неделе. И, вообще, созвонимся, старик, согласуем и отметим событие достойно.
Никто не пригласил к себе, никто не напросился на встречу. Все оказались занятыми, у всех именно в этот день были назначены важные дела, отложить которые было невозможно.
К вечеру Скурыгин сник окончательно. К тому же устал. Хотелось прилечь, забыться, опять захотелось выпить. Он зашел в какой-то занюханный ресторанчик, подивился ценам, понял, что содержат его только для того, чтобы оправдать деньги, которые где-то крутятся с бешеной скоростью, как совсем недавно крутились его деньги.
Все это он понимал, все было знакомо.
Но мясо оказалось вполне приличным, водка, которую он заказал, — тоже вроде ничего, и он просидел в забегаловке не меньше двух часов. Никто его не тревожил, не поторапливал, зал был почти пуст. В углу шушукалась парочка, видимо, из своих. Сначала они сидели напротив друг друга, потом сели рядом, совсем рядом, и Скурыгин отвернулся — и это было знакомо.
Потом в ресторан заглянули два милиционера. Не глядя по сторонам, прошли к стойке, посмеялись с барменом и, выпив граммов по сто пятьдесят водки, так же молча, деловито вышли. Скурыгин их не интересовал, более того, он понял — милиционеры подчеркнуто не смотрели на посетителей, давая понять, что здесь они не нарушат ничей покой, здесь территория для них как бы неприкосновенная.
И это было знакомо.
По телевизору, установленному в зале, Скурыгин посмотрел последние известия, дождался уголовной хроники, еще раз полюбовался собственным портретом. Снимок был старый, вырезанный из общей фотографии, и узнать его по этому снимку было невозможно. Снова выступил Шаланда и, величественно возвышаясь над низковатым студийным столом, рассказал, что дело, в общем-то, закончено, неясностей у следствия нет, что остались лишь некоторые шероховатости.
Скурыгин кивнул с кривоватой ухмылкой — он понял, что под шероховатостью начальник милиции имел в виду его, Эдуарда Игоревича Скурыгина.
Он посмотрел на часы — половина десятого. Пора было отправляться на встречу. Видимо, его бывшие соратники уже собрались, уже обменялись мнениями, и он скорее всего столкнется с единой точкой зрения.
— Ничего, ребята, ничего... Поговорим.
Расплатившись, Скурыгин оделся и вышел на улицу. За его спиной остался полутемный ресторан, который, как ни странно, к этому времени оказался почти полным. Здесь была своя публика, свои клиенты.
Ночной весенний воздух оказался на удивление свежим, тонкий ледок похрустывал под ногами, в подмерзшем асфальте отражались уличные фонари, огни проносящихся машин. Текла обычная городская жизнь, и никого, ни единого человека, не интересовало состояние Скурыгина.
Он остановил частника, подъехал к месту встречи, вылез из машины за два квартала — дальше решил идти пешком. Непривычное чувство опасливости вдруг охватило его, и он невольно стал предполагать разную чушь — что за ним следовала машина, в которой затаились милиционеры, заходившие в ресторан, что они и заходили туда, чтобы убедиться, что он никуда не делся, не спрятался, не исчез...
Войдя во двор соседнего дома, Скурыгин прошел в кустарник, нашел детскую площадку и, присев там на низенькую скамейку, не торопясь выкурил сигарету. Усталость прошла, он чувствовал себя хорошо, был готов к схватке, был готов рассказать все, что с ним произошло за последние месяцы. Это будет правда, чистая правда, ничего, кроме правды, а она, как известно, обладает скрытой убедительностью. Самые прожженные дельцы и ханыги всегда чувствуют — это правда. А кроме того, ее всегда можно проверить и подтвердить.
— Пора, — сказал себе Скурыгин и, поднявшись, прямо через кустарник направился к нужному дому. На улицу он так и не вышел, решил пройти дворами, тем более что они шли цепочкой, и он мог время от времени исчезать из поля зрения тех невидимых преследователей, которые, возможно, шли за ним по пятам.
