Только сейчас, только в эту минуту я вспомнила о наших
подругах по несчастью, которых мы оставляли на милость палачей. Вспомнила — и
невольно вцепилась в плечо Малгожаты.
Почувствовала в темноте, как она обернулась, увидела совсем
рядом тревожный блеск ее глаз и шепнула:
— А другие?!
Ее волосы зашелестели по грубой ткани пыльника — я поняла,
что Малгожата покачала головой. Ее шепот был почти неслышен, но я поняла каждое
слово:
— Ничего не выйдет! Столько женщин — незаметно? Невозможно!
Поднимется шум. А Тимофеева? Да она нарочно станет кричать, звать охрану. Она
нас выдаст и погубит всех! И офицеров тоже. Ты этого хочешь? Нет? Тогда идем!
Пора! Или остаешься?
Я тоже молча покачала головой в темноте и увидела, что
дверная щель сделалась чуть шире — Малгожата сильнее толкнула толстую, тяжелую
створку.
«Не отворяй больше — их разбудит свет!» — чуть не крикнула
я, но в это время Малгожата, которая, конечно, обладала даром читать чужие
мысли, перестала толкать дверь и ужом выскользнула в узехонькую щель.
— Швыдче! — донесся до меня ее шепот.
И я тоже ввинтилась в щель, которая была даже для меня,
очень худой и плоской, тесновата, а уж как в нее умудрилась проскользнуть
фигуристая Малгожата, я до сих пор понять не могу. Ну что ж, не зря говорят
французы: «Le diable aide!» [11].
Дверь за моей спиной бесшумно затворилась, но я какое-то
мгновение стояла зажмурясь — так внезапен оказался выход из кромешной тьмы на
свет. Малгожата схватила меня за руку и потянула, я открыла глаза и увидела
рядом коридорного надзирателя — того самого, который приносил ужин. Это был
низкорослый и необычайно широкоплечий человек с яркими голубыми глазами, но,
поскольку у него были низкий лоб и не правильные черты, глаза еще больше
усугубляли его уродство. Он взглянул на меня только мельком, досадливо, будто
на помеху, которую принужден терпеть, и на бегу схватил руку Малгожаты, поднес
к губам… Каждое движение его выражало обожание и покорность, и даже я, невинная
девица, которая была влюблена впервые в жизни, да и то — в человека, который
находился далеко от меня, надежд на встречу с которым было мало, а точнее,
никаких (к тому же он никогда не делал мне никаких авансов, между нами было
только несколько слов и взглядов да тот час, который мы провели бок о бок,
трясясь от холода и страха в склепе семьи Муратовых, молча, боясь лишнего
молвить и почти не веря в удачу), словом, даже я, мало что понимающая в любви
физической, ощутила жар желания, который исходил от этого невзрачного человека
и был направлен на Малгожату. Он еле сдерживался, чтобы не схватить ее в
объятия, однако она бросила строгий взгляд, качнула головой — и обуянный
страстью поклонник вмиг превратился в безропотного раба.
— Сюда! — тихо бросил он, останавливаясь перед тяжелой
дверью, и потянул ее на себя. Она открылась без всяких ключей, и я поняла, что
и здесь коридорным надзирателем во время раздачи ужина был проделан тот же
фокус, что и с нашей камерой.
Вот так дела! Значит, нынче вечером и ночью целых две камеры
были открыты, а заключенные об этом даже не подозревали!
Ну, и подозревали бы, ну, даже и знали бы — и что бы они
могли сделать?!
* * *
— А теперь — милонга! — закричал хозяин дома, которого, как
недавно узнала Алена, звали Терри Руаль.
Все вокруг радостно закричали, захлопали… Через Мгновение
заиграла быстрая музыка — не то что-то бразильское, не то негритянское. Не
самба, не ча-ча-ча, не джайв.., что-то незнакомое.
«Сальса, что ли? — мрачно подумала Алена. — Нет, не сальса…»
Пары выходили в круг и становились в довольно странную
стойку: прижавшись друг к дружке плечами и далеко отставив ноги, так, что
получалась как бы пирамидка. Это была стойка аргентинского танго, однако танго
танцуется как танго, довольно медленно, тут же танцоры двигались в такт музыке
с невообразимой, как показалось Алене, быстротой. Тела их оставались
неподвижны, а ноги выделывали… Ну просто что-то немыслимое!
— Что это такое? — воскликнула Алена изумленно, и стоящая
рядом Марина ответила:
— Милонга. Такой танец. Говорят, милонга — предшественница
аргентинского танго. Париж помешался на милонге, разве вы не знаете? Так
называется и танец, и сама вечеринка, где танцуют милонгу. И даже помещение,
где проходит вечеринка-милонга. Ее танцуют и быстро, и медленно, это самая
модная фишка. Даже сальсу потеснила. Свинг, твист и милонга — вот гвоздики, на
которых сейчас держатся все les soirees de danse, танцевальные вечеринки.
— Вы что, посещаете танцевальные вечеринки? — удивилась
Алена.
— Очень редко, — вздохнула Марина. — И, как правило,
подпираю стеночку. Потому что из всех танцев знаю только вальс. А Морис вообще
презирает танцы. Он говорит, что еще мальчиком видел, как Сильви бацала твист,
и это на всю жизнь породило в нем отвращение к времяпрепровождению такого рода.
— А я обожаю танцевать, — вздохнула Алена. — Но вот такую
штуку…
— Разрешите вас пригласить, мадам? — послышался за спиной
знакомый голос, и вся стена светской сдержанности и невозмутимости, которую
возводила вокруг себя Алена вот уже как минимум полчаса, с тех самых пор, как
вернулась со зловещей виллы, рассыпалась не то что по кирпичикам, но вообще в
пыль. У нее руки затряслись и голос пропал, она хотела сказать «нет» (вот так
вот просто — нет, без всяких обязательных пардонов и реверансов), но губы ей не
повиновались. Габриэль, видимо, был человек не слишком-то далекий: когда-то
слышал, что молчание — знак согласия, ну и принял оцепенение Алены за самое
явное согласие. Не успела она моргнуть, как он вытащил ее в круг танцующих. Не
успела вздохнуть, как закинул ее левую руку себе на шею, не успела охнуть —
правой обхватил под лопатками, стиснул ее правую ладонь в своей левой и
пробормотал:
— Значит, так: простейший шаг милонги — левая нога назад в
диагональ, правая назад в диагональ, левой влево, правую приставить. Начали!
И у Алены окончательно сперло дыхание, когда Габриэль,
крепко прижавшись щекой к ее щеке, начал двигаться, напирая на нее всем
корпусом, вынуждая двигаться и партнершу, и ноги ее сами собой пошли, пошли..,
левая, правая, левая, приставка, левая, правая, левая, приставка…
«Ой, коленка!» — успела она подумать, но потом забыла и про
боль, и про коленку, и про все на свете, кроме музыки и движения.
