Мне почудилось, что она сошла с ума, однако тихий плеск воды
по песку заставил оглянуться. И я обнаружила, что мы находимся около Свии. На
противоположном берегу возвышался тонкий и стройный, освещенный полной луной
силуэт колокольни старого женского монастыря во имя святой Ольги, и я поняла,
что мы выбрались из подземного хода не столь уж далеко от тюрьмы, рядом с городским
парком. Наверху лежала главная улица Свийска, улица Тезоименитства Государева,
переименованная дважды: сначала, при Временном правительстве, она стала
проспектом Демократических Свобод, ну а потом, при красных, превратилась не то
в проспект Кровавых Зорь, не то в улицу Красной Зари. Да это не суть важно.
Что и говорить: при царе-батюшке даже здесь, на тихом речном
берегу, беглецов из городской тюрьмы мигом сцапали бы, потому что парк
постоянно патрулировали городовые, а теперь тут была просто лесная глушь,
наверху, на проспекте Красной Зари (или все же Кровавых Зорь?), — ни огонька,
все затаилось, все замерло… И мы могли чувствовать себя совершенно свободно,
словно в девственном лесу, собираясь раздеться и вымыться в реке.
— Погоди, — сказала Малгожата, видя, что я уже начала
расстегивать платье, — давай найдем захоронку Григория.
— Захоронку Григория?! — При этих словах меня передернуло от
ужаса.
— Ну да, — усмехнулась она так легко, словно и не прошла
несколько минут назад мимо трупа поклонника, а может быть, и любовника. — Я его
давно попросила спрятать на берегу кое-какие мои платья и другие вещи. Знала
же, что скоро побег предстоит. И на тебя кое-что найдется из моей одежды. Белье
— тоже. Вот только туфли… Ну, поглядим, может, и подберем что-нибудь. Так, где
же это может быть?
Она прошла по берегу, заглядывая под низко свесившиеся
кусты, как вдруг вскрикнула и кинулась прочь. Добежала до меня, схватилась
обеими руками — я первый раз увидела ее в таком ужасе, первый и последний, —
вскрикнула:
— Там человек! Живой человек лежит и глядит на меня!
Мы смотрели на темное, неподвижное пятно под кустами. Пятно
не шевелилось.
— Бежим отсюда, — предложила я.
— Куда мы побежим, скажи на милость, такие грязные да
оборванные? — рассердилась Малгожата. — Ты хоть в юбке, а я далеко ли уйду
почти раздетая, в одном грязном пеньюаре? Надо помыться да переодеться, говорю
тебе! Как назло, человек лежит там, где, мне кажется, Гжегошева захоронка и
зарыта под коряжиной. Деваться некуда, пойдем посмотрим.
Мы двинулись вперед, цепляясь друг за дружку, как дети.
— Только кинься на нас! — тонким голосом пригрозила в
пространство Малгожата. — Мы будем стрелять!
Она не уточнила, из чего можно будет стрелять, имея при себе
только голые руки. Но я не стала спрашивать ее об этом.
Темное пятно не издало ни звука, не шевельнулось. Мы
приблизились и сели на корточки, вытянув шеи и глядя на него, как дети глядят
на незнакомую зверушку.
Это и впрямь был человек. Я различила связанные за спиной
руки, худое тело, кляп во рту, полные слез глаза, седые, растрепанные волосы…
И, громко ахнув, бросилась к нему, внезапно узнав — это был не кто иной, как
наш знакомый историк из той, первой, общей камеры!
Вмиг мы развязали ему руки и ноги, вытащили кляп, усадили.
Пока я хлопотала над ним, Малгожата добежала до кромки реки и в горстях
принесла воды — больше нам не из чего было его напоить.
Он выпил с благоговением, поцеловав ее руки (я только
усмехнулась про себя, поскольку удостоилась лишь горячего «Спасибо, спасибо!»,
и вспомнила, как он смотрел на ее розовый пеньюар, как текло его лицо при
этом), и наконец заговорил:
— Век за вас господа буду молить, милые дамы. Если бы не вы,
даже не знаю, какова бы была моя участь. Но как вы сюда попали?
— Я думаю, так же, как и вы, — пробормотала Малгожата,
вглядываясь в его лицо. — Подземным ходом! А, я догадываюсь, в чем дело. Вас
бросили в офицерскую камеру? И вы стали свидетелем и участником побега? Вижу
землю в ваших волосах, и одежда ваша вся в земле. А потом, когда выбрались, они
не захотели, чтобы вы шли по их следу, узнали, куда они направляются,
побоялись, что вы можете выдать их, ну и связали вас, оставили валяться под
кустами да молить небеса, чтобы ниспослали какого ни есть бродягу, который бы
развязал вас. Ну что ж, вам повезло!
— Повезло несказанно, — пробормотал он. — Но скажите, милые
дамы, есть ли у вас где укрыться? Не возьмете ли меня под свое покровительство?
Я ведь чужой в этом городе. Приехал сюда читать лекции в университете — лекции
по смешанным российско-польским родословным, — а вместо этого угодил в тюрьму
как шпион Пилсудского!
— По русско-польским родословным? — засмеялась Малгожата. —
Надо же, какое совпадение!
— В чем же совпадение?
— Да у меня тоже смешанная родословная, только не
русско-польская, а французско-польская.
— Неужели? — ожизился историк. — И какие же фамилии в ней
присутствуют?
— С одной стороны графы де Флао, с другой — графы Потоцкие.
— Что? — изумился он. — Не хотите ли вы сказать, что речь
идет о графине Анне Потоцкой?
— Именно так, — кивнула Малгожата.
— Тогда скажите… — историк вдруг рухнул перед ней на колени,
— умоляю вас, скажите мне, вам или кому-то из вашей семьи известно о знаменитой
исторической реликвии — ожерелье императрицы Жозефины, которое правильнее было
бы называть ожерельем Клеопатры? Слышали о нем что-нибудь?
* * *
Алена размышляла.
Вроде бы у братьев Гримм… А может, у Шарля Перро? Нет, все
же у братьев Гримм есть чудная сказка, которая называется «Стоптанные
туфельки». О том, как было у одного короля двенадцать дочерей, очень скромных
девиц, которые каждое утро заставляли своего папеньку крепко озадачиться,
потому что туфельки, которые они снимали, ложась спать (совсем новенькие,
только что сшитые или купленные туфельки!), утром оказывались совершенно
стоптанными и годными только на то, чтобы их выбросить. Неся траты, непосильные
для государственной казны (двенадцать пар туфель шить-покупать ежедневно —
небось разоришься!), король предполагал все, что угодно, даже колдовство, даже
происки врага рода человеческого! Он был готов отдать полкоролевства и любую из
дочерей в придачу тому, кто разгадает загадку. Ну, а не отгадает — мой меч,
твоя голова с плеч…
