Он постоял рядом, задал несколько вопросов касательно
качества пищи в нашем лазарете (на ужин пригорела каша, но я ему ответила, что
это случай редкий, с поваром нам очень повезло, он и сам сегодня переживает
больше всех), о чем-то еще, теперь и не припомню, и как-то незаметно разговор
перешел на Новочеркасск, на тот случай, о котором я его спрашивала еще при
обходе. Он рассказал, что при отступлении Добрармии из Ростова всех
новочеркасских раненых, казаков и офицеров, отвезли в их родной город и
разместили по тамошним лазаретам, среди мирных обывателей. Их пытались выдать
за гражданских больных, однако затея эта с самого начала была обречена на
провал. Красные наметанным глазом вычисляли «белую кость» и «нагаечников», как
они звали казаков, и немедленно выводили из госпиталя. Кто не мог идти, убивали
на месте, ну а выведенных потом расстреляли.
— Когда красные подошли к палате, которую вел я, мне уже
было известно о расправе, поэтому я задержал их на пороге и сказал: «Входить
нельзя, здесь сыпнотифозные. Вы что, хотите заразиться?» Они не слишком-то
поверили, но не решились войти и удостовериться, — усмехнулся Вадюнин. —
Конечно, нам повезло, что они не задержались в городе: корниловская армия уже
наступала, однако много людей погибло, хотя могло быть и больше. Они никого не
щадили, даже женщин. Там, где сестры пытались вступиться за раненых, сестер
убивали, а перед этим так мучили… Женщинам лучше не попадаться им в руки.
Я вспомнила рассказы своих сокамерниц в Свийске, но не стала
говорить ему о них, а только сказала:
— Да, я знаю. Старший врач дал нам, женщинам, по порции
морфия, чтобы не попасться живыми в руки большевиков. Мы ладанки с ним носим на
цепочке с крестом.
— Морфий не быстро действует, это не кураре, — почему-то
очень сердито сказал Вадюнин.
— Ну что ж, значит, нужно выпить заранее, — усмехнулась я,
хотя веселого здесь было мало.
Он все стоял, не уходил.
— Ну как, заговорил ваш солдат? — спросил вдруг.
— Который? А, Девушкин… Нет, все так и твердил одно и то же:
сестрица да сестрица. Ничего, я по опыту знаю, что главное — начать. Кстати, он
ведь санитар. Его ранило и контузило, когда он из боя офицера выносил.
— Герой… — задумчиво сказал Вадюнин, но мысли его были
далеко.
Я посмотрела на часы и встала.
— Ну, пора мне по палатам пройтись и посмотреть, как там.
— Можно с вами? — быстро спросил Вадюнин.
— Отчего же нельзя? Идемте.
Мы начали как раз с той палаты, где лежал Девушкин. Он
крепко спал, свернувшись калачиком, выставив из-под одеяла раненую ногу. Я
поправила одеяло, мы прошли дальше мимо коек. Палата была большая, мы долго
ходили. Наконец вышли. Напротив были две офицерские палаты. Я повернула к ним,
но Вадюнин сказал:
— Простите, но я пойду. Вдруг почувствовал, что страшно
устал, а завтра мне с утра заступать на дежурство. Хоть пару часов посплю.
— Конечно, прощайте, доброй ночи, — сказала я и ушла в
офицерские палаты.
Вернулась, посидела на своем стуле и опять пошла по палатам.
Так до утра. Несколько раз смотрела на Девушкина — он все лежал на боку, дышал
тяжело, громко. Потом все ровнее, все тише и спокойней.
Утром мы с новой дежурной сестрой, пришедшей сменить меня,
вошли в солдатскую палату, и нас встретил шум: сосед Девушкина обнаружил, что
тот умер во сне!
Какая тяжелая это была история… Я очень переживала внезапную
смерть солдата, я ему как близкому, родному человеку сочувствовала, трогал он
меня своими попытками вырваться из немоты и неподвижности, до самого сердца
трогал. Не могу описать, как я рыдала…
Но, кроме того, это был большой удар по моей репутации как
сестры: просмотрела, как человек умирал… Конечно, часто бывало, что люди
умирали во сне, но то были тяжелораненые, на которых смерть свою печать
поставила или по поводу которых имелись сомнения в их выздоровлении, а тут… Ну
ничего, ничего у Девушкина не было серьезного!
Я помню, какое напряженное лицо было у Льва Михайловича,
когда он выслушивал мои сбивчивые объяснения, что я не раз к Девушкину
подходила, что все было в порядке… Мне его отчужденность, его холодный взгляд
были так же тяжелы, как смерть Девушкина. Но доктор Вадюнин очень сильно за
меня заступался, говорил, что провел рядом со мной несколько часов, и несколько
раз в палату со мной вместе заходил, и видел, что все раненые были живы. Кто из
раненых это слышал, подтвердили: да, мол, истинная правда, доктор и сестра
заходили… Мне, конечно, приятна была его невинная ложь в мою защиту (на самом
деле Вадюнин заходил всего только раз), я снова расплакалась, так была тронута.
Однако на доктора Сокольского слова Вадюнина произвели какое-то странное
впечатление: он помрачнел, стал говорить вовсе грубо, велел мне уйти и на глаза
ему не показываться, вообще пригрозил на кухню перевести… Это было так на него
не похоже, что я ушла сама не своя, легла дома на постель, укрылась «волшебной
камизэлькой» и стала молить и бога, и ее, чтобы все уладилось.
Ничего не уладилось. Конечно, на кухню в подсобницы меня не
перевели, но Левушка меня по-прежнему видеть не хотел. В это время начались
бои, и несколько человек должны были отправиться с передвижным лазаретом с
воинскими отрядами. Доктор Сокольский сказал, что старшим врачом в рейд
вызвался Вадюнин. Кто поедет из сестер? Нужны только доброволицы.
Я на него посмотрела и — шаг вперед, как солдат из строя:
— Отправьте меня!
Лев Михайлович на меня уставился, и я увидела, как его
холодные, строгие глаза стали вовсе ледяными. Потом он произнес:
— Извольте, сестра Колчинская. Не смею мешать.
Я удивилась до крайности — что за ответ?! Но ничего не
спросила.
Тут же из рядов протолкалась Малгожата:
— Я тоже поеду.
— Хорошо, сестра Потоцкая. Довольно будет вас двоих. Теперь
трое санитаров.., ездовые… — Он назвал фамилии. — Вещей никаких не берите,
налет рассчитан только на два дня. Прощайте, храни вас бог.
Повернулся и ушел. И на меня даже не поглядел.
Хорошо бы, думаю, убили меня в этом налете!
— Наконец-то лев зарычал… — пробормотала Малгожата. — А то
будто он ягненок, а не лев.
— Ты о чем? — спрашиваю, едва удерживая слезы.
— А ты не понимаешь? — усмехнулась она.
— Нет…
— Ну и ладно. Потом скажу.
