— Неужели отрежете? — спросил есаул.
— По-моему, ногу можно спасти, — сказала я. — Нужно рану
очистить, вынуть осколки кости. Но это, конечно, операция.
А надо сказать, что всех раненых, кого в походе нашем
требовалось оперировать, мы отправляли в лазарет. Вадюнин сразу сказал, что нет
условий и т.д. Их и вправду не имелось, но тут нельзя было медлить, с этим
есаулом, счет шел уже на часы.
Позвали доктора. Он пришел, пощипал себя за усики, которые в
походе чуть отросли, и говорит:
— Рана-то легкая! Чего вы от меня хотите, сестра Колчинская?
Какая же вы сестра, если пустяшную перевязку сделать не можете?
Повернулся и ушел:
— У меня поважнее дела есть.
Я так и ахнула. Но делать нечего, мы с Малгожатой, как
могли, очистили рану, продезинфицировали, вытянули ногу и хорошо забинтовали в
лубки.
Я пошла узнать, когда пойдет подвода в лазарет. Смотрю,
ездовые и санитары стоят на крыльце хаты, где пока, до отправки, лежали
раненые. Подхожу — санитар мой Федькин прямо трясется от злости.
— Что такое, Иван Иваныч?
— Да тут трое раненных в живот лежат… Вы не велели им ни
пить, ни есть давать. А они жалостно стонут, просят… Пришел господин доктор и
ну шуметь: какое зверство — морить людей голодом и жаждой! Немедля дать им и
пить, и есть. Я говорю: «Ваше благородие, сестрица Зоя Васильевна запретила». А
он мне: «Никакая не Зоя Васильевна, сестру должно называть по фамилии —
Колчинская! И эта ваша Колчинская…» Вы уж простите, сестрица, — извинился
санитар, — но господин доктор так сказал: «Она ничего не понимает, недаром ее
главный врач Сокольский грозил на кухню в подсобницы перевести за
невнимательность к раненым, и если бы я за нее тогда не вступился по ее
просьбе, она бы уже грязные лохани терла, а не лезла в медицину!»
Я почувствовала, как у меня похолодело лицо, но виду не
подала, а только сказала:
— Так, ну и что вы сделали, накормили раненых?
— Да что вы, сестрица! — обиделся Иван Иванович. — Нешто я
не знаю, что это значит — накормить раненного в живот? Все равно что убить
человека! Нет, я не душегуб. Авось дотянут до лазарета, там и решат доктора,
кормить их или нет. Мы там Авдеева посадили, он опытный санитар, знай им губы
ветошкой мокрой смачивает. А доктора не подпускаем. Да он и сам не больно идет.
Очень озадачил меня тот случай, особенно это напоминание о
той несчастной ночи, когда умер Девушкин. Я ведь не просила Вадюнина
заступаться! Зачем он так?
Но эту обиду легко было спрятать, не показывать. А вот то,
что он приказал дать тем раненым есть и пить… Это же и впрямь душегубство! И
есаулу делать операцию отказался…
И тут я как-то сразу вспомнила, что ни разу — ни разу! — не
видела доктора Вадюнина занятым хоть чем-то, кроме именно «пустяшной
перевязки».
«Скорей бы вернуться, — подумала я. — Пойду к Левушке.., то
есть к доктору Сокольскому, и повинюсь, что Вадюнин меня сопровождал в палату к
Девушкину только один раз. Пусть лучше и правда переведет лохани мыть, но я
ничем не буду обязана этому человеку».
Вскоре подводы ушли, отправили и тех раненых, и есаула. А у
нас с доктором Вадюниным стали отношения такие натянутые, что чуть коснись — и
он взорвется. Я старалась держаться от него подальше, не за себя, конечно,
боясь — за раненых. Отстранит меня от работы, отправит отсюда… Разве справится
одна Малгожата, с ее-то нежными, но неумелыми руками?
А впрочем, Малгожата меня радовала. Работала она не за
страх, а за совесть, была весела, очень обо мне заботилась, а чуть только мы
останавливались среди полей, бежала собирать подсолнухи. Тут вокруг были
огромные посадки, а еды у нас было не бог весть как много. По части реквизирования
продуктов Вадюнин тоже оказался слабак, наши санитары гораздо резвее
управлялись, раненые не голодали, ну а мы с Малгожатой… Ладно, полдня
перебиться на подсолнухах нам было не тяжело.
Малгожата боялась только обстрелов. Я тоже боялась. Но ее
страх доходил до смешного: она ни за что не хотела во время обстрела находиться
рядом со мной, только одна хотела быть. Отбежит куда-нибудь, сунет голову в
подушку (она подушку с собой взяла, не могла абы на чем спать!), как страус в
песок, и сидит, скорчившись, дрожит, словно заячий хвост.
— Вместе, наоборот, не так страшно, — говорила я ей, — зачем
убегаешь?
— Ну уж нет, страшно! — бормотала она.
На наше счастье, обстрелы случались редко.
Итак, настал пятый день нашего похода. Вернулись из лазарета
несколько двуколок, и мы с Малгожатой взвыли: вещей с нами не было никаких,
никакой смены белья, а попросить привезти ни мы не догадались, ни кто другой,
конечно, не подумал о нас позаботиться. Я хотела спросить, как себя чувствует
доктор Сокольский, да постеснялась. Подумала: кабы случилось бы с ним что,
ездовой и так сказал бы, а коли молчит, значит, все хорошо.
Мы как раз остановились на дневку на каком-то большом хуторе
и попросили одну хозяйку наскоро вытопить печь и согреть нам воды. Она пустила
нас в летнюю кухню, и мы с Малгожатой устроили там стирку и баню. Все с себя
выстирали, развесили на дворе сушить, камизэльку и кожушки наши тоже выбили,
вычистили, нацепили на яблоневые ветви (там яблони вокруг летней кухни росли),
головы вымыли, сами накупались… Только сели, довольные, дух перевести,
закутавшись в тулупы, которые дала нам хозяйка, как вдруг обстрел! Красные
прорвались, и командир отряда, к которому мы были прикомандированы, отдал
приказ: санитарному обозу отойти!
Снаряды рвались уже на улицах. Мы кое-как оделись в сырое,
волосы заплели мокрые, обвязались косынками поплотнее и бежать. Я забралась в
повозку, вдруг Малгожата ахнула — и обратно во двор, откуда мы только что
выскочили! А над головой — у-у-у-ба-бах! У-у-у-бабах!
— Малгожата! — кричу вне себя. — Назад!
Лошади понесли! Ее нет, а ездовой не может справиться с
телегой! Смотрю, мимо в повозке с такой же обезумевшей лошадью несется
Вадюнин.., один, без раненых… Куда это он? В сторону красных? Лошадь, что ли,
тоже понесла?
И тут грохнуло прямо по телеге. Прямое попадание!
Наша лошадь, на счастье, напугалась так, что замерла, словно
в столбняке. Я соскочила наземь и кинулась к телеге Вадюнина. Ну, думаю, бывают
же чудеса, может, живой?
Подбежала — какое там… Все нутро выворочено. У него была
агония, уже последние мгновения. Я посмотрела в его лицо: глаза широко
распахнуты, красивые миндалевидные глаза.., брови сошлись на переносице с
мучительным выражением…
