Была среди «сиделиц» ужасная, страшная, мрачного вида
немолодая женщина, которая, прожив с мужем чуть ли не полвека, однажды, не
вынеся его пьяных побоев, ударила его топором по голове, потом разрубила
мертвое тело на части и разбросала по улицам. Ее боялись, ее сторонились все
заключенные, и, как ни тесно было в камере, около нее на нарах всегда
оставалось пустое пространство.
Находилась в заключении молоденькая девушка, которая сдавала
комнаты в своем доме, доставшемся ей после смерти матери. Когда пришли красные,
ее посадили за то, что среди ее прошлых жильцов были офицеры.
Сидел с нами молчаливый худой человек лет сорока с
задумчивыми, словно бы внутрь себя обращенными глазами и совершенно седыми
волосами. Сначала я думала, он какой-нибудь поэт, из тех «витий», которые,
обмотав шеи красными шарфами, горлопанили на перекрестках, приветствуя
пришествие советской власти, якобы она принесла им долгожданную свободу
творчества. Однако потом выяснилось, что он ученый-историк, знаток древних
наречий. Именно от него я впервые услышала об ожерелье… Впрочем, не стану
забегать вперед.
Было в нашей камере несколько офицеров, которые по тем или
иным причинам не смогли уйти из города, когда его взяли красные, и попали в
плен. Мне показалось, будто одного из них я где-то уже видела, да и он
поглядывал на меня с тем выражением, какое бывает у людей, встретивших
случайного знакомого, но не умеющих вспомнить обстоятельства этого знакомства.
В одну из ночей почти всех офицеров вывели, приказав выходить с вещами, и,
должно быть, расстреляли во дворе или перевезли на пароход «Кузница», стоявший
неподалеку от берега и превращенный красными в камеру пыток и казней. О
«Кузнице» рассказывали такие страшные вещи, что некоторые предпочитали получить
пулю в лоб при аресте, только бы не оказаться в числе «пассажиров» этого
парохода. Итак, в ту ночь исчезли все офицеры… Правда, следы одного потом
обнаружились, этого самого — моего неузнанного знакомого. Но об этом тоже речь
впереди.
Сидела здесь сумасшедшая старуха, по виду настоящая
Баба-яга, называвшая себя княгиней Покровской. Может статься, она таковой и
была. Арестовали ее за навязчивую идею: заплатить миллион золотых рублей за
убийство Ленина. Это предложение она делала чуть не каждому встречному и
поперечному. Конечно, ее пристрелили бы на первом же перекрестке, однако
кому-то из большевистских бонз ударило в голову выведать у нее, а существуют ли
золотые рубли на самом деле, и если да, то где они хранятся. Поэтому княгиню не
прикончили, а беспрестанно водили на допросы, на которых не били, не мучили, а
наоборот — вели с нею длинные разговоры и порой подкармливали. Иногда она даже
в камеру кое-что приносила и делила еду строго между ослабевшими и больными.
Тот же самый вопрос — существуют ли деньги на самом деле? — беспрестанно
задавали ей сокамерники, однако она не говорила ни да, ни нет и, таким образом,
морочила голову тем и другим довольно долго, пока среди красных золотоискателей
не отыскался какой-то нетерпеливый комиссар, который на допросе начал пугать ее
«маузером», приставляя дуло к виску. От испуга у пожилой женщины случился
разрыв сердца, и тайна золотого миллиона так и осталась нераскрытой.
Словом, можно сказать, что нас в камере было человек
двадцать пять самого разного пошиба, всех слоев общества, и мы умудрялись
уживаться друг с другом без драк и скандалов, без политических споров (оголтелую
красную матросню все ненавидели равно — воры и офицеры). На допросы нас
вызывали редко, например, меня так ни разу и не допрашивали после того, как
задержали. Понимаю, у них не было никаких доказательств моей принадлежности к
организации, кроме чьего-то, как я понимаю, доноса. Ведь и арестовали меня не
на месте преступления, а когда я уже ушла с кладбища, уведя оттуда Сокольского.
Я с самой первой минуты решила все отрицать и делать вид, будто ходила на
кладбище навестить могилы отца, матери и младшей сестры. Поди докажи обратное!
Хотя я все время именно того и боялась, что у них есть доказательства: устроят
очную ставку с предателем и… Но все равно я решила все отрицать. Так вот, меня
не трогали, и эта неизвестность, это напряжение длились несколько дней, так что
я начала нервничать и бояться, что меня просто вызовут из камеры да поставят к
стенке без всяких допросов. В конце концов я почти потеряла сон. Да еще у нас
там было очень душно, иногда ночами я спать не могла от одной только духоты. В
такую бессонную ночь, когда мои соседи тяжело храпели, стонали, бранились или
плакали во сне, я подползла к двери, легла там на полу, ловя хоть малую струйку
воздуха, проникавшую в щель между дверью и порогом, и вдруг услышала шаги и
голоса, означавшие, что в тюрьму привели новую жертву красных.
* * *
Алена собиралась сесть за книжку сразу, как придет домой.
Однако сразу не получилось. Она начисто забыла, что сегодня Марина с мужем
собирались в кино, а значит, Алене предстояло нянчиться с их дочкой Лизонькой.
Марина — добрая знакомая нашей героини. По приглашению
Марины Алена приехала в Париж, в ее прелестной квартире на рю де Прованс
остановилась, также как останавливалась прошлым летом. Нынешним же летом Марина
с дочкой посетили историческую родину и несколько дней пожили в Алениной
квартире в Нижнем Новгороде перед тем, как уехать в Городец, к Марининым
родственникам. Отношения у Алены с Мариной отличные, хотя и чуточку
официальные. Марина намного младше Алены, поэтому обращается к ней на «вы».
Алена вообще со всеми на «вы», даже с Игорем переходила на «ты» только в
постели… Стоп, мы же договорились о нем больше не вспоминать! А с Лизочкой у
нее отношения совершенно неофициальные: девочка убеждена, что Алена — ее
собственность, кто-то вроде доброй тетушки (ладно хоть не бабушки!), а потому с
удовольствием остается на ее попечении, когда маме с папой нужно куда-нибудь
пойти. Так что они мирно попели караоке из русских мультиков (в принципе, Алена
ненавидит караоке, но для детских песен делает исключение), потом Алена сделала
котлеты, накормила ребенка, искупала и отнесла в кроватку.
— Качай, — прошептала Лизонька, положив голову на ее плечо.
— Качели!
Это означало, что ее надо еще немножко поносить на руках по
комнате и попеть про крылатые качели, которые летят, летят, летят…
— Давай другую! — взмолилась Алена. — Я тебе про качели уже
раз двадцать сегодня спела!
— Давай другую, — согласилась Лизонька, перекладывая голову
на другое Аленино плечо. — Кунека.
«Кунека» — стало быть, надо петь про кузнечика.
— В траве сидел кузнечик, — покорно завела Алена, делая
этакое гоу-гоу с ноги на ногу, — совсем как огуречик, зелененький он был,
зелененький он был!
Закончив печальную песенную историю и укладывая Лизоньку,
она спросила наконец:
— Ну что, спатеньки? Пока-пока?
— Пока-пока, — согласилась Лизонька и вдруг вскочила:
