Руслан молниеносно сунул пистолет в карман. Впрочем, он не
выпустил его из руки, и Алена понимала, что отмороженный «иеговист» может
сорваться и начать палить в любую минуту, но все равно она мысленно
перекрестилась. От наследницы Малгожаты Потоцкой трудно ждать чего-то хорошего,
однако Алена догадалась: Руслан и Селин не хотели, чтобы Марго узнала о том,
что они здесь заварили! Судя по всему, Марго хотя бы не убийца. И имеет
некоторое влияние на этих отвязных «социологов»… Может быть, повезет, и она
зайдет сюда, в свою «стеклотеку»? И тогда…
Послышались стремительные шаги, дверь широко распахнулась —
и Алена оказалась лицом к лицу с женщиной, благодаря которой ее
русско-французский словарь обогатился знаменательным словом fracture.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЗОИ КОЛЧИНСКОЙ
Я готова была отправить Малгожату отдельной подводой, но
буквально спустя час после ее ранения пришел приказ нам возвращаться: часть,
которой был придан наш летучий санитарный отряд, отходила на главные позиции.
Налет, как я понимаю, своей цели не достиг, красные подтянули слишком крупные
оборонительные силы под Свийск, а щипать станицы, хутора, деревни было мелко и
хлопотно. И бесцельно.
Так и вышло, что уже через сутки после того страшного
обстрела, при котором погиб Вадюнин и была ранена Малгожата, мы вернулись в
лазарет, и первым, кого я увидела, когда подвода наша въехала во двор, был Лев
Сокольский, стоявший на крыльце и смотревший на меня так, что я немедленно
вспомнила склеп семьи Муратовых.
Смешно признаться, как это на меня подействовало. Я начала
рыдать, будто ненормальная.
Доктор Сокольский спустился с крыльца, с жалостью поглядел
на Малгожату, которую в ту минуту перекладывали на носилки.
— Примите мои искренние соболезнования, — сказал он тихо,
повернувшись ко мне. — Поверьте, я очень сочувствую вам. Я даю вам недельный
отпуск.
— Зачем? — всхлипнула я. — Я ничуть не устала!
Боже мой, каждую мою жилочку ломило от усталости, но я
хотела видеть Левушку, видеть каждый день, а не отсиживаться где-то вдали от
госпиталя в напрасной тоске!
— Но вам надо прийти в себя, — сказал он. — Ваша подруга
ранена, вы потеряли близкого человека…
Я обомлела. Что он говорит? Какого близкого человека? Вадюнина,
что ли?
Конечно, о мертвых или хорошо, или ничего, но я вдруг
почувствовала, что, если последую этому правилу, вся моя жизнь пойдет кувырком.
— Лев Михайлович, — сказала я, — позвольте мне с вами
поговорить. Зиночка, — обернулась я к сестре, которая хлопотала над Малгожатой,
— пожалуйста, не забудь ее безрукавку. Очень тебя прошу, положи с ней рядом,
хорошо?
Зиночка брезгливо посмотрела на камизэльку, которая была и
грязна, и в пятнах задубелой крови, но не возразила, а покорно кивнула.
— Пойдемте в кабинет, — предложил Сокольский, явно
удивленный моей решительностью.
— Да, пойдемте.
Мы прошли в крохотную комнатенку.
— Вы дрожите, — сказал он. — Встаньте спиной к печке,
согреетесь.
Я подошла к высокой черной голландке и, заложив руки за
спину, прислонилась к печи, словно она была стенкой, у которой меня должны были
расстреливать.
— Господин Сокольский, — сказала я со всей надменностью, на
какую только была способна, — можете думать обо мне что угодно, однако никто не
давал вам права меня публично оскорблять. Я требую извинений за то, что вы
принародно соединили наши с Вадюниным имена. Как вы смели назвать его близким
мне человеком? Да, мы были вместе с ним в походе, но спросите кого угодно —
хоть ездовых, хоть санитаров, хоть сестру Потоцкую, когда она придет в себя:
нас с Вадюниным ничто и никогда, ни на одну минуту не связывало! Я не просила
его заступаться за меня при том ужасном случае с Девушкиным! Он не должен был
лгать. Он заходил в палату только один раз, а потом ушел, и…
— Он заходил в палату дважды, — перебил меня Сокольский,
глядя исподлобья. — Дважды, вы должны вспомнить.
— Один раз! — крикнула я, почему-то впадая в бешенство. —
Почему вы верите ему, но не верите мне? Как вы смеете?!
— Потому что у меня есть свидетель того, что он заходил в
палату дважды, — сказал Сокольский. — Первый раз с вами, а второй раз — один.
Я шатнулась назад и еще плотнее прижалась к печи.
— Вы, наверное, и в другие палаты наведывались, например, в
офицерскую, так? — спросил Сокольский, глядя на меня с сочувствием.
— Конечно, — пробормотала я. — И не единожды, это ведь моя
обязанность.
— Я так и думал, — сказал он. — Вадюнин (кстати, он никакой
не Вадюнин, его фамилия Калитников) дождался, пока вы скрылись в офицерской
палате, проскользнул в солдатскую, быстро подошел к Девушкину и сделал ему укол
морфия.
— Морфия?! — выдохнула я.
— Да.
— Но зачем?
— Затем, что Девушкин знал, кто такой Вадюнин, вернее,
Калитников. Это ведь разведчик красных… Я тут навел кое-какие справки. Доктор
Вадюнин действительно служил в Новочеркасске, но был убит при налете красных на
госпиталь. Тогда немногие остались живы, и в их числе был ваш Девушкин. Он
спасся и дал интересные показания в штабе армии. Некий военный медик не просто
бросил раненых, но отдал их на расправу красным. Более того — он был красным
шпионом, который выведывал у раненых интересующие его хозяев сведения. Фамилия
сего негодяя — поручик Калитников.
— Поручик! — вскрикнула я, схватившись за голову, потому что
внезапно вспомнила, где видела этого человека раньше. Брови, сошедшиеся к
переносице… Миндалевидные глаза… Меня обманули усы, обманули коротко стриженные
волосы! Но теперь я вспомнила его!
— Ну да, он предатель, — сказал Сокольский, несколько
озадаченный моим криком, но приписавший его изумлению, мол, Вадюнин оказался
поручиком Калитниковым. — Думаю, Девушкин узнал его и всячески пытался дать вам
понять это. Я помню, он кричал: «Сестрица! Сестрица!» Но больше ничего не мог
сказать.
— Боже мой… — выдохнула я.
— К сожалению, сведения о Калитникове я получил только
сегодня, за два часа до вашего возвращения. Я отправил нарочного вам навстречу…
Он увидел ваши подводы, узнал, что «Вадюнин» убит, увидел вас и вернулся…
Я вспомнила, что точно, какой-то всадник поравнялся с нами,
поговорил с ездовыми и повернул назад. Мне было не до него, я была занята
Малгожатой и другими ранеными.
— Но как вы узнали про морфий?
