— Провели вскрытие, — пожал плечами Сокольский. — К сожалению,
результаты заставили себя ждать. К тому же я совершенно случайно услышал, что
один солдат отказывается от того, чтобы ему делали уколы, сестры не могли с ним
сладить. Доложить мне об этом вопиющем случае им в голову не пришло! — сердито
стукнул он по столу. — Мало того, что раненый не получал должного лечения, он
еще и утаивал важные сведения — невольно, конечно. В общем, я пришел к тому
солдату и принялся его бранить: что это за шутки, мол?! Я его порядочно
напугал…
«Могу себе представить!» — с мрачным юмором подумала я,
вспомнив, как сама холодела от ужаса под презрительным взглядом Левушки.
— Да, напугал, — усмехнулся доктор Сокольский. — А он чуть
не расплакался и прохныкал: «Да не хочу я помереть, как Девушкин помер. Вон
пришел ночью доктор, сделал ему укол, а после этого он и не проснулся!»
Разумеется, я выспросил все в подробностях, и солдат рассказал, как мучился
Девушкин весь день, как силился что-то сказать, как кричал «Сестрица!» да
«Сестрица!», а соседи смеялись над ним. Наконец все начали засыпать, и
измученный Девушкин тоже уснул. Потом пришли на обход вы, а с вами Вадюнин.
Спустя некоторое время снова явился Вадюнин, но один. Подошел прямо к
Девушкину, сделал укол и тихо ушел. А дальнейшее вам известно.
— Боже мой… — схватилась я за виски. — Он понял, что я
иногда отлучаюсь то в одну, то в другую палату. Принес шприц с морфием — ну да,
мы как раз говорили про морфий, мол, у нас, у сестер, он есть, чтобы не
попасться живыми в руки красных! — выждал, когда я ушла к офицерам, и… Убийца,
убийца, гнусный…
У меня не хватило дыхания, я уткнулась в ладони и снова
заплакала. Я какая-то оказалась ужасная плакса, но меня охватила жалость к
Девушкину, который был так подло убит, и к себе, несправедливо обвиненной…
Рядом послышался тяжелый вздох, и я поняла, что Сокольский
подошел ко мне.
— Я.., страшно виноват перед вами, — сказал он угрюмо. —
Даже не знаю, сможете ли вы меня простить. Но даже если вы меня простите,
знайте, что я никогда себе не прощу, что усомнился в вас.
Я хотела посмотреть на него, но представила, какой у меня
сейчас вид, после этой ужасной недели, после слез… У меня всегда лицо красными
пятнами покрывалось от слез, совершенно невозможно уродливо! И я не осмелилась
поднять голову.
Сокольский постоял, постоял рядом, потом вышел из кабинета.
Спустя некоторое время ушла и я.
* * *
Я отправилась навестить Малгожату. Она спала.
Она была умыта, переодета, тщательно перевязана. Мне
сказали, что рана ее опасности для жизни не представляет.
Я была рада это слышать.
Постояла, посмотрела на нее…
Она была очень красивая даже сейчас, даже такая измученная,
бледная. Я смотрела на нее и размышляла, кого вижу перед собой. Но кто бы она
ни была, она ранена, а я не из тех, кто способен проповедовать: «Падающего
толкни!» Я поговорю с ней потом, когда она очнется, когда выздоровеет. Но есть
одно, что я должна сделать сейчас.
Я увидела уголок камизэльки, которая лежала под кроватью. Ну
да, чистоплотная Зиночка выполнила мою просьбу, принесла ее в палату, однако сунуть
в чистую постель «эту грязь» не решилась. Я подняла камизэльку и понесла домой.
Закрыв дверь, я принялась тщательно ощупывать загадочную
вещицу. Почему я только сейчас заметила, что одна пола самую чуточку толще
другой? Я взяла скальпель, который нарочно для этой цели прихватила в
госпитале, и принялась подпарывать грубые нитки. Да, конечно, пола толще,
потому что под суконной обивкой здесь проложена двойная овчина! Зачем,
интересно знать? Сейчас я узнаю зачем!
Я продолжала распарывать искусно наложенные швы, и вдруг..,
вдруг на ладонь мне выскользнул длинный узкий мешочек черного шелка. В нем
отчетливо перекатывались камушки. Их было немного, на ощупь только семнадцать.
Хм, не слишком щедро платил Малгожате «пулковник». Однако, может статься, это
бриллианты в баснословное количество карат? Я не слишком-то разбиралась в
каратах и не представляла, сколько их может быть. Но смотреть на камни мне не
хотелось. Пусть лежат так, как лежали. Положу их на место… Нет, лучше сначала
вычищу, выстираю камизэльку, а то она выглядит кошмарно. Потом все вложу на
место, зашью и верну Малгожате. Расскажу, что нашла ее «захоронку», как она это
называет, но не тронула ее, что все знаю о ней и…
На всякий случай я решила посмотреть, не вложено ли в
«тайник» Малгожаты что-нибудь еще. И не ошиблась! Я вытащила еще один черный
мешочек — более длинный, чем первый. Судя по тому, что я могла нащупать, там
лежала цепочка. Толстая, плотная, необыкновенно гибкая, однако покрытая
какими-то крохотными колючими выпуклостями, словно бы малюсенькими крючочками.
Я не выдержала: снова взялась за скальпель и все-таки
распорола оба мешочка. Мне кажется, я уже знала, что увижу… И точно, во втором
мешочке оказалась цепочка плотного плетения, напоминающую золотую ленту, на
которой были обозначены какие-то невнятные, почти неразличимые знаки. Вроде бы
фигурка человека, и птицы, и какой-то крючок, напоминающий веревочную петлю…
Вот, значит, как выглядят египетские иероглифы… А интересно,
Малгожата знает, что здесь написано? Ну, даже если и знает, вряд ли скажет мне.
Я вытряхнула на ладонь содержимое первого мешочка — горстку
разнокалиберных, разноцветных, грубо и по-разному обработанных камней. Но как
они играли, как переливались в соседстве друг с другом, словно обретая в этом
сочетании несочетаемого новую жизнь: алый рубин рядом с синим сапфиром,
нежно-голубая бирюза и прозрачнейший алмаз, травянисто-зеленый изумруд и
дымчато-желтый топаз, зеленый редкостный гранат и черный жемчуг.., аметист..,
еще какие-то неизвестные мне камни…
Я не сомневалась в том, что в руках у меня ожерелье
Клеопатры. Ожерелье Жозефины. Сокровище польских бастардов Шарля де Флао и
графини Анны Потоцкой!
Мне вдруг стало страшно. Как будто чьи-то прищуренные глаза
взглянули на меня из тьмы… Нет, не из ночной, понятной, земной темноты, а из
тьмы веков… Прищуренные, насмешливые, безжалостные глаза!
Больше всего на свете мне хотелось сейчас выбросить камни из
окна — швырнуть размашисто, широко, чтобы они смешались с пожухлой, побитой
заморозками травой, с коричневой листвой, слетевшей с окрестных осин…
Но я не осмелилась этого сделать. Положу все на место и
снова зашью. Пусть Малгожата сама разбирается со своими предками и их тайнами.
Вряд ли она заметит, что я вскрывала ее тайник: шов прячется между овчинами, я
потру его грязью, чтобы ничем не отличался от других. Я никогда не расскажу ей,
что видела ожерелье!
