Он сердито, горестно покачал головой.
— Но что же делать? — едва выговорила я, чувствуя, что еще
немного — и у меня самой остановится сердце от ужаса.
— Вот кабы шампанского раздобыть… — уныло сказал доктор. —
Кабы пить ему в день хотя бы полбутылки шампанского.., скажем, в течение
недели… При его конституции, при его состоянии вино было бы даже действенней
камфары!
Боже ты мой! Да где ж взять шампанского?! Небось птичье
молоко раздобыть легче!
Наверное, оно где-то имелось в городе, хотя я знала, что
торговля вином прекращена указом военного командования. Разумеется, какие-то
бабы из-под полы вовсю продавали самогонку, однако ни в одной винной лавке не
было ничего крепче сельтерской воды. Да и поди сыщи такую лавку! Многие стояли
заколочены, а про те, кои еще бывали открыты, шептались, что в них-де всего
довольно, только не всякому продадут.
Но я понадеялась на людское милосердие и, дождавшись прихода
одной нашей госпитальной сестры (раз в день девушки, подруги мои, прибегали
сменить меня на несколько часов, чтобы я могла поспать хоть самую чуточку,
чтобы сама не слегла, ведь тогда Левушке истинно не было бы ни на кого
надежды), вместо того чтобы идти отдыхать, побежала искать открытые винные
лавки.
Городок, в котором мы стояли, был маленький, всего-то
сыскала я три отпертых подвала. В двух меня и слушать не стали: нет, мол,
ничего, и просить нечего! В третьей пожалели и хоть шампанского не дали,
поклявшись именем господа, что ничего у них нет, зато подсказали, что в городе
у нас единственное место, где сохранились старые запасы «Абрау-Дюрсо», — это
склад кабака «Резеда», хоть он для широкой публики и закрыт, как все злачные
места. При этом советчик так странно отводил глаза, что я подумала было: он
лжет. Однако вскоре поняла причину его замешательства: «Резеда» оказалась не
кабаком, а.., публичным домом!
Уж не знаю, как он там был закрыт… Наверное, просто-напросто
будоражить тишину воспретили, но заведение работало. И когда я вошла в первый
этаж, встретила меня тощая, высокая, почти как я, немка, которая с неистовым
акцентом сообщила, что она и есть мадам Резеда, а затем поинтересовалась, кто я
такая. Ежели пришла наниматься в девушки, так у них худых и скромненьких
господа посетители не больно жалуют, предпочитают фигуристых и веселеньких. И в
горничных у них нужды нет.
Стиснув зубы, я успокоила мадам: я-де и не мыслила о работе
здесь, работа у меня есть! А затем изложила свою просьбу.
— Вы что, барышня? — спросила она изумленно. — Какое
шампанское? Я уж и забыла, когда в моем заведении в последний раз была содрана
с горлышка золотая фольга и хлопнула пробка!
Сама не знаю почему, но мне показалось, что она врет. Вот
как-то так скосились вдруг к носу ее маленькие глазки… И я чуть не вскрикнула:
«Не лги, негодяйка! Тут дело о жизни и смерти!»
Нет, я не вскрикнула — я принялась умолять ее, рассказывать
о своей любви к Левушке. Она все отводила глаза и поджималась, явно мечтая,
чтобы я поскорей ушла. Но стоило мне направиться к двери, как она резко
сказала:
— Вы барышня невинная? Ну, в наше время это дорогого стоит.
Шампанское, говорите? Для раненого? Кабы вы работали на меня, кто знает, может
быть, нам и удалось бы найти для вас что-нибудь. Связи у нас огромные, глядишь,
и… Но вы ведь не пойдете в девушки? Нет? Ну, на нет и суда нет!
И она меня выпроводила — довольно холодно.
Всю дорогу до госпиталя я негодовала и с ума сходила: да как
смела она предложить мне такое?! Неужто не видно по мне, кто я есть? Не
какая-нибудь… Однако стоило мне войти в палату, где в углу, отгороженный
убогими, желтыми, застиранными простынями, метался, бормотал, бредил, порывался
куда-то бежать — и вдруг замирал, чуть дыша, человек, который единственный
составлял для меня смысл жизни и радость ее, — как вдруг негодование мое
поубавилось, а через мгновение и вовсе сошло на нет.
Я все вспоминала, как мигнули значительно глаза этой
женщины, когда она пробормотала: «Кабы вы работали на меня, кто знает, может
быть, нам и удалось бы найти для вас что-нибудь… Но вы ведь не пойдете в
девушки? Нет?»
Ну да, наверное, по лицу моему было видно, что я Лучше
взойду на костер, чем расстанусь с девственностью. Но гореть-то мне предстояло
в огне собственной гордыни, которую я не хотела усмирить даже ради того, кого…
Ну вот, подумала я, сколько я распиналась перед собой в
любви к Левушке, а чем я могу доказать эту любовь? Легко сказать: я жизнь за
тебя отдам, а вот поди-ка сделай это! Да и разве кто-то просил у меня жизни
взамен на его жизнь? Всего лишь…
Всего лишь то, чего я не знала, чего боялась, что было для
меня невероятно, невозможно, недопустимо ни с кем, а только с единственным на
свете человеком. Однако дело шло к тому, что я лишусь его, и по какой причине?
По собственной трусости! Так, значит, я люблю его не настолько! Значит, с
легкостью смогу перенести утрату его и продолжать жить с сознанием, что могла
бы спасти его, да не захотела?
Наверное, я преувеличивала значение своей девственности,
однако я была воспитана в строгости и, хоть навидалась всякого, работая по
госпиталям, а тем паче — общаясь с Малгожатой, нравственность моя и убеждения
больших изменений не претерпели. Отдаться мужчине я могла лишь по любви, а
любила я того, чья жизнь теперь зависела от моей готовности отдаться другому,
да, возможно, еще и не одному.
Иногда я уже почти склонялась к самопожертвованию. Но
боялась даже не самой физической близости невесть с кем — боялась оказаться
обманутой. Вдруг я решусь, вдруг «поступлю в девушки» (вот уж придумала мадам
название для профессии кокоток!), а шампанского в должном количестве не
сыщется? Жертва моя будет напрасна… Вот кабы мне сперва получить шампанское, а
потом уже «заплатить» за него, тогда, может статься, я и согласилась бы…
Кому-то из моих читателей этот торг с собой может показаться
комическим, но мне было не до смеха, вот беда. К тому же понимала я, что моя
жертва, возможно, Левушку к жизни возвратит, да только со мной его разлучит.
Разве смогу я после того, что испытаю, мечтать о его любви? Он, его душа, его
сердце стояли в моем воображении на некоей сияющей вершине, а я буду валяться в
грязи. И даже если бы у меня достало бесстыдства не открыть ему случившегося,
шила в мешке, как говорится, не утаишь. Слишком мал был городок, в котором мы
стояли, слишком тут все было на виду, а завсегдатаями «Резеды» наверняка были
многие из наших знакомых офицеров. Мой позор откроется незамедлительно! Левушка
отвернется от меня, и тогда, по традициям какого-нибудь жалкого бульварного
романа или модной фильмы, мне только и останется, что покончить с собой.
