И все сбылось, как он предчувствовал! Отбежав на расстояние, олень почувствовал себя в безопасности, остановился. А Ломов перешел на шаг, поднялся на цыпочки, обогнул непроходимый кустарник… и вот оно! Снова поляна, но теперь уже крохотная, заваленная паданцами. И посреди этих мертвых дендроидов стоял олень с высоко поднятой головой! Он смотрел не на Ломова — куда-то в сторону. А тот опять чуть не схватился за сердце, прижался к дереву, вскинул ружье…
И вдруг где-то справа жахнул выстрел, и пуля сбила ветку над головой Назарыча! Он присел от испуга. И вовремя — вторая пуля влепила по стволу, отколов кусок коры. Страх ударил в голову, что такое? Он рухнул, распластался за кочкой. А олень уже уносился в чащу, перепуганный выстрелами. Ломов шнырял глазами — кто стрелял?! И вдруг увидел, как от дерева к дереву перебежала фигура в знакомом полицейском бушлате. И оттуда в направлении Ломова прогремел третий выстрел!
— Евгеньич, ты что, охренел?! — заорал на весь белый свет Ломов. — Это я, ты чего в своих лупишь?!
Прозвучал четвертый выстрел, и ни одного доброго слова в ответ! На этот раз фигура отделилась от дерева и нырнула в мочало кустарника. По Ивану Назаровичу целенаправленно вели огонь! Он начал покрываться мурашками от ужаса, аж дыхание застопорилось. Не пал ли он жертвой собственной инициативы? Не спелись ли подельники у него за спиной: дескать, баба с возу — кобыле легче? Прикончить партнера по делишкам, а потом представить это дело как несчастный случай на охоте? А что, вполне реально, не зря ведь они куда-то пропали… Ломов прокручивал в голове комбинации. Во-первых, «молчание — золото» не только в фигуральном смысле, во-вторых, если будет палево, на мертвого все и спихнут, в-третьих, могло и не понравиться корешам, что он их так сильно прижал и самолично всем распоряжается… Вот суки!!!
И когда прогремел очередной выстрел, он кинулся за дерево и принялся высаживать пулю за пулей в жухлое мочало. Кончились патроны в обойме, Назарыч бросился в сторону, закатился в канаву, принялся судорожно перезаряжать, рассыпав патроны по земле. Вскочил, забыв их собрать, передернул затвор. Побежал, пригнувшись, за ближайшее дерево. И так зазвенело в ушах, что перестало доходить до мозга — в его ли адрес пальба или где-то дальше… Он присел за стволом, выпустил две пули.
И вдруг тишина навалилась. Ломов недоверчиво слушал, моргал. Глаза уже плохо видели, поблекло все, краски тускнели, деревья троились. «Сваливать отсюда надо, — сообразил Иван Назарович. — Добраться до машины и тикать к чертовой матери, а потом уж разбираться!»
Он сполз под дерево и начал переползать по-пластунски — задыхаясь, обливаясь потом. Вот же подфартило, е-мое, триллер на охоте… Впрочем, хорошо, что не в подъезде, там бы шансов не оставили. Дурачье его партнеры и сообщники… Ломов закатился в канаву, выбрался оттуда весь в листве и занозах и припустил, пригибая голову, в обратном направлении.
Минуты через две, обессилевший, он приблизился к той самой большой поляне, где впервые увидел оленя. Запнулся о засыпанное листвой бревно, а когда, исторгая соленые словечки, собрался продолжать движение, обнаружил, что метрах в сорока левее на опушку параллельно ему рвется Атаманский, бледный и в порванном бушлате!
Ярость затмила рассудок Ивана Назаровича! Ах ты, гаишник хренов! Не смог добиться своего, так теперь лыжи востришь! Ломов выпрыгнул на опушку, приземлился на полусогнутые ноги. Вскинул помповое ружье, но и Атаманский, услышав шум, обернулся. Страх забился в глазах. Узрев направленный на него ствол, он истошно завопил… и как-то резко развернулся в прыжке, прижал к пузу приклад «Сайги».
Два выстрела слились в залп. Ивана Назаровича отбросило от горячего удара в бедро, хотел подняться, но боль скрутила узлом, он зарычал и свалился ничком. Пробило мягкие ткани, не смертельно, но кровь текла и боль отдавалась по всему телу. В глазах плясали кровавые всполохи. Но он нашел в себе силы, взял себя в руки (мужик или кто?!), выдернул из брюк ремень, затянул верхнюю часть бедра, не переставая косить на «партнера». Привстал, забрал ружье и поволокся с простреленной ногой выяснять отношения.
Атаманский получил заряд в плечо. Он валялся на спине, страдал от боли, зажимал рану, из которой сочилась кровь. В лице ни кровиночки. «Сайга» валялась в отдалении, он даже не пытался до нее добраться.
«А ведь чувствовал, что подстрелю сегодня красавца», — мелькнула мысль в голове Ломова. Он поднял помповик, превозмогая боль.
— Назарыч, ты что удумал?.. За что? — просипел раненый Атаманский.
Ломов чуть не поперхнулся от возмущения. И он еще спрашивает?!
— Какая же ты, сука, Евгеньич… — прохрипел Ломов. — И как у тебя язык поворачивается… Ты, падла, пять пуль в меня выпустил, я же не слепой, чтобы не узнать твой бушлат… В крысы подался, Евгеньич? С Шубиным спелся, чтобы меня завалить?
— Ты охренел, Назарыч… — в глазах подбитого гаишника мелькнуло что-то осмысленное. — Ты сам прыгал между деревьев в своей штормовке, палил по мне, а я понять не мог ни хрена. Ты что, меня с оленем перепутал?.. Ох, как больно… За что, Назарыч? Клянусь, не стрелял я в тебя… Как же так? Ведь мы с тобой одной веревочкой повязаны, не жить нам друг без друга…
И тут в голове Назарыча заворошились нехорошие предчувствия. Изворотливый ум функционировал даже в кризисной ситуации. А ведь прав паршивец Евгеньич, не жить им друг без друга. И не дурак вроде этот Атаманский, должен понимать. Выходит, напрасно постреляли друг дружку?!
— Ты точно в меня не стрелял, Евгеньич?
— Да точно, Назарыч… Ты сам на меня набросился и давай лупить почем зря… Я же видел, как ты прыгал, словно козлик… Мог бы, кстати, и попасть…
— Не стрелял я в тебя, Евгеньич… Не я это был…
— Да что ты говоришь, Назарыч… А кто тогда?
— Может, Шубин?
Идея выглядела неудачной. Не было у Шубина ни милицейского бушлата, ни защитной штормовки. Даже рюкзака не было! И как бы он прыгал одновременно перед гаишником в штормовке, а перед Ломовым в бушлате? Раздвоение личности у банкира? Бред какой-то… Недобрые предчувствия обостряла тупая боль в бедре. Возись тут с этим! Ломов выдернул ремень из штанов подельника, наложил жгут на плечо, злорадствуя над истошными воплями. А только стали подниматься, как от опушки захлопали выстрелы! Стреляли из «Сайги» — пули взрывали землю под ногами, выли над головой. Незадачливые охотники с воплями попадали. Пальба прервалась, было слышно, как кто-то убегает — ломались сучья под ногами. Неужели все-таки Шубин?!
— Поднимайся, Евгеньич… — просипел Ломов. — И пушку свою поднимай… Похоже, этот хмыреныш решил нас крупно поиметь… Ну, ничего, мы его догоним…
Израненные, истекающие кровью, содрогаясь и крича от каждого неловкого движения, они пробились через лес и вышли на опушку перед озером. Оставалась ерунда — за относительно ровным участком, заваленным камнями, пролегала дорога, чернели контуры машин, а еще дальше виднелась взволнованная гладь Чумаринского озера. Кто-то ковылял через пустырь к машинам, припадая на подвернутую ногу. Присмотревшись, мужчины разглядели Шубина! Банкир торопился уйти, неловко махал руками, в которых почему-то не было ружья, постоянно озирался, падал. Узрев товарищей, закричал от страха, припустил со всей прыти. Те выстрелили в него одновременно, но промазали. Банкир споткнулся, упав, яростно задвигал всеми конечностями, словно паук, поднялся и побежал к своему «Роверу».
