– Слезай и привяжи коняку! – приказал Щир, съехав на землю и тут же завалившись в сугроб – отекшие ноги не держали. – Надо дрыны ломать!
– Да как я ее привяжу? Уздечки ж нет? – невозмутимо ответил Горюн.
– Тогда сиди. Я сам... Держи ее, падлу, чтоб не убежала... – Все ж таки справился с ногами Щир. Встал и, пошатываясь из стороны в сторону, побрел в темноту.
А через секунду обалдевший от ужаса лошпак неожиданно взвился на дыбы и, не успев еще толком осесть назад, сильно оттолкнувшись задними ногами, рванул с места. Ломанулся в сторону и понесся напролом через чащобу по-над гребнем сопки, словно сдуру обожравшись сладким мухомором. А Щир стоял и, каменея от ужаса, оторопело смотрел ему вслед, чувствуя, как струйка пота противно катится по спине. И лишь когда треск кустов, раздираемых лошадью, почти стих, он, очнувшись, принялся, поминутно озираясь, судорожно нашаривать в темноте подходящую для обороны дубину. Но как назло, под руку попадался лишь жидкий орешник, гремящий на весь лес скукоженной прошлогодней листвой.
* * *
Крупный матерый волчара набросился на Щира с ходу, без обычных хождений по кругу и предварительного напряженного противостояния глаза в глаза. Тут же придавил к земле всей тяжестью своей мускулистой и грузной плоти. Щиру просто неслыханно подфартило в том, что, извернувшись в последний миг, уже в полуметре от раскрытой зловонной пасти, успел откинуться на спину и прикрыть лицо локтем. Волчьи зубы, лязгнув, в мертвой хватке сдавили руку, как в железных тисках. Мерзко хрустнула треснувшая кость локтевого сустава, и всю конечность до самого предплечья словно окатило кипятком. Щир заорал благим матом и крепко сжатым кулаком свободной руки начал лупить зверюгу в верхнюю челюсть, норовя попасть по носу. И, остервеняясь, молотил до тех пор, пока волчья хватка не начала понемногу ослабевать. Тут же рванул скользкий ободок звериной щеки и протиснул, вбуровил пальцы в горячую пасть. Попытался подмять волка под себя, но, почувствовав, что силы уже на исходе, тут же бросил эту пустую затею, а с диким воплем изогнув кисть почти перекушенной руки, вцепился в густую шерсть звериного загривка и, напрягаясь, потянул ее вверх. Тащил и тащил, продолжая одновременно все глубже и глубже вкручивать вторую руку в дрожащую, судорожно сжимающуюся волчью глотку. И наконец-то получил свой единственный шанс на спасение – добрался-таки до самого корня широкого и жесткого, как наждак, языка. Добрался и, плотно прихватив, намертво сжал его в ладони, не давая сомкнуться челюстям.
Хищная тварь как-то разом пообмякла и позволила Щиру перевести дух. И освободить от захвата прокушенную руку. Но до победы было еще очень далеко. Щир это прекрасно понимал. Стоило ему только выпустить волчий язык, и смертельная схватка возобновилась бы вновь. И тогда уже – сто к одному – однозначно, просто пришлось бы стать очередной звериной жратвой!
* * *
Щир лежал, придавленный тяжелой напружиненной тушей, весь исцарапанный, изодранный волчьими когтями и забрызганный его вонючей слюной...
Лежал, уставившись пустыми глазами в мутный небосвод, то и дело содрогаясь всем телом от непрекращающихся мощных рывков старающегося вырваться зверя...
Лежал и усиленно мараковал, шурупил раскаленными мозгами. То, что ему предстояло проделать дальше, находилось почти за гранью возможного. Надо было изуродованной, совершенно непослушной рукой вытащить из кармана нож, развести его зубами, умудрившись при этом не обронить в снег. А потом этой же, практически уже совсем чужой рукой, с первого же удара, безошибочно и точно, выпустить поганому волчаре кишки...
Румын
– Семеныч! – громко позвал Горюн, не слезая со взмыленной лошади, дробно гарцующей на пятачке у зимовья. – Семеныч!
Внутри завошкались. Запоздало залаяла псина. Загремела, падая на пол, какая-то железяка, и наконец из-за приоткрывшейся двери выглянула взъерошенная голова заспанного старика:
– Что? Что такое?..Ты, что ли, Румын?
– Да я! Я! – нетерпеливо бросил Горюн. – Волоки веревку. Надо конячку зауздечить... Посмотри там в углу. За нарами, на стене...
Голова деда скрылась в дверном проеме, а Горюн тихо выругался, с трудом удерживая на месте все еще порывающуюся нестись дальше, в неведомую темень, сивку:
– Тпру-у-у! Да стой ты, холера! Стой, говорю!
Семеныч выскочил на двор уже в шапке и накинутом кожушке. Румын принял от него веревку, неловко смастерил петлю, набросил ее на голову кобылке и протянул противоположный конец старику.
– Держи... Поводи ты ее вокруг. Падет же, дура, околеет... – проговорил он и кулем рухнул на снег. Застонал, придавив покалеченную руку...
* * *
Одному богу ведано, как он вынес ту дикую скачку по ночной тайге на обезумевшей от страха лошади! Намотав на кулак здоровой руки длинную конскую гриву, а больной с трудом приобхватив свою кобылку за жилистую шею, изо всех сил сжимая ногами ее покатые бока, несся Горюн в темень, хрустя зубами, не способный даже укрыться от нещадно хлеставших по лицу веток. И лицо его уже через пять минут превратилось в сплошное кровавое крошево. А глаза едва пробивались к тусклому звездному свету из-под посеченных век.
Если брошенному на погибель Щиру все ж таки повезло, хотя бы потому, что основная волчья стая ринулась в погоню за более лакомой поживой, то Румыну явно привалило счастья в том, что серые бестии не успели споро выбраться из низины и приотстали, в азарте попав в сплошные заросли кедрового стланика. А еще больше фарта выпало на его долю, когда стойкий густой дух от обжитого человеческого жилья, неожиданно ударивший в волчьи ноздри, заставил распаленных погоней зверюг затормозить. И на брюхе проехав по инерции еще с десяток метров по снегу, волки просто побоялись нарушить невидимую черту и, тонко, по-собачьи, поскуливая от досады, пустились восвояси, беспрестанно оглядываясь в сторону ускользнувшей от них добычи.
* * *
Зажгли керосинку, и Танька с Мостовым тут же захлопотали над Горюном.
– Счас я... Счас перевяжу, – обронила фельдшерица, завидев исполосованное лицо Румына и расхристанную, черную от запекшейся крови тряпицу, намотанную на его руке.
– Нет. Это потом, – отрезал Румын и, заметив повешенную на гвоздь трехлинейку, недовольно крякнул: – Нашли, значит... Ну да ладно...Теперь неважно... – И, обращаясь к Андрею, сказал: – Вижу – ходишь уже. Добро... Дуй в подпол. Там на полке капканы зверовые. Бери штуки три самых больших. Десятку... Тащи сюдой... И напильник прихвати – подточить надо.
А когда Мостовой принес то, что было велено, Румын, разведя с его помощью позванивающие упругие пружины, долго и тщательно наяривал охальником
[40]
огромные щербатые зубья капканов. Наяривал, пока те не стали хищно, по-бритвенному остры. И тогда они вдвоем с Андреем, вымерив от заимки под триста шагов, присели у притоптанной стежки.
