— Ничего, всегда ведь договориться можно. — Это Авербух отвечает.
Накормили они меня опять, и спать я снова на кухне лег, на раскладушке.
На следующее утро, как я в город уходить собрался, Авербух мне говорит:
— Вообще-то положено тебя в милицию сдать, к матери вернуть, как ты на это смотришь?
А как я могу смотреть? Понятно — не хочу.
— Тогда ладно, — кивает тот. — Только ты уж осторожнее сюда ходи и не говори никому, где ешь да где ночуешь. А то и без нас тебя заберут.
И деньги мне дает, вроде как на сигареты. Ушел я. А к вечеру вернулся. И вот какая история получилась.
Я, когда к дому подходил, гляжу, выводит Мотя пацана какого-то, постарше меня, и пацан такой тихий-тихий. Он ему денег в руки сунул, посадил в машину и увез. Что бы, думаю, такое? Не понравилось мне это, вот честное слово, уже тогда что-то замечать стал, но поднялся в лифте, в квартиру позвонил, Авербух открывает.
— Что, — спрашивает, — рано так?
Но ничего — впустил, не приставал больше. На кухню привел, поесть дал, я, когда ел, спросил насчет того пацана. Он снова кивает (вот ведь привычка дурацкая!):
— А ты думаешь, что ты один по городу голодный ходишь? Другие тоже есть хотят. Щербинин сегодня одного подобрал, накормили мы его здесь. Отморозок, говорю, этот пацан, вроде как дурачок. Таким-то труднее всего, ты вот парень боевой — прорвешься. А ему куда деваться?
Но я-то видел, что пацан какой-то не такой…
Через час примерно вернулся Мотя, о чем-то они там с Щербининым в коридоре поговорили.
— Ну что? — один спрашивает.
— Все в порядке, — другой отвечает, — камень на шею — и в Истру…
— Напрасно, напрасно… — сказал Щербинин, — зачем это все?
— А затем, — зло отрезал Мотя, — что мне моя жизнь гораздо дороже, чем сто таких пацанов…
А потом Щербинин вошел и на меня глазами зыркнул.
— Ты что не спишь? — спрашивает.
Я молчу.
Ну он сразу и понял, что я все слыхал. Тут они на меня оба навалились, связали и в рот кляп вставили.
Где-то через час слышу — входная дверь хлопнула. Вроде вышел кто-то. А на кухню Авербух вломился. На меня не взглянул даже, сел к столу, закурил. Вижу — злой стал, думает о чем-то, зажигалку в руках вертит.
Скоро и Мотя вернулся. И сразу на дружка набросился:
— Ну что теперь с этим, — на меня показывает, — делать?! Что ты вечно лезешь со своими планами?! Говорил я тебе: на кой он нам сдался?! Говорил? А ты все — «больше заработаем»!
Авербух уже вроде как успокоился, решил все:
— Замочить его накладно. Это, братец мой, другая статья…
Он как про «замочить» сказал, Мотя на него глазами заморгал, а Авербух усмехается:
— Не мельтеши. Что с ним делать — еще подумаем. Но то, что он никому ничего не расскажет, это точно. Сделаем так, чтоб не рассказал. Подумаем и сделаем.
И все это при мне говорят, гады. Я соображаю — действительно сделают так, чтоб молчал. Мне аж худо стало. Короче, минут двадцать они совещались. Решили на какую-то дачу меня везти, а там, мол, будут смотреть.
Ночевал я на полу. Так и спал связанный на кухне. Да и спал-то недолго. Во-первых — как тут уснешь? Все себе передумал, страшно было, а во-вторых — под утро, пока темно еще было, вынесли меня на улицу, в машину сунули. Нес вроде Щербинин. А машина не та была, на которой они обычно ездили. Фургончик какой-то маленький. Меня в нем и положили. А сами в кабину сели. Ехали мы часа два. Но я время не очень замечал. Только зубами скрипел — уж очень руки и ноги затекли. И от веревок больно.
Потом чувствую — встали. Не на переезде где-нибудь и не на светофоре, а совсем встали, приехали. Щербинин двери открыл и меня наружу вытащил. Уже утро было. И машина возле дома деревянного стояла. Действительно, дача большая, богатая. Сад, а слышно, что трасса недалеко автомобильная. Но других домов рядом не видно.
Мотя меня на плечо забросил и внутрь понес. Там через две комнаты, и по лестнице — в подвал. Только в подвале мне тряпку изо рта вынул. Так мне к тому времени поплохело, что вырвало меня сразу. Мотя разозлился, ударить хотел, но Авербух (он следом спускался) не дал:
— Подожди. Хрен с ним — руки развяжем, сам же и уберет.
Хотел я им ответить, но промолчал. Страшно было. Вот честное слово — так страшно, что и вспоминать не хочется.
— Так развязывать? — Мотя спрашивает.
— Погоди. Для дела он нам и в таком виде сгодится. Даже очень.
Потом велел он Щербинину свету добавить (тот каким-то рубильником щелкнул — действительно светло-светло стало), а сам наверх сходил, видеокамеру принес. Я, связанный, на полу корчусь, а он это дело на пленку снимает. А потом велел Щербинину штаны с меня стащить. Тот сначала не хотел, но Авербух пообещал, что будет его со спины снимать. Когда Щербинин надо мной наклонился, я закричал, так он мне опять тряпку в рот запихивать стал. Авербух, гад, все снимал, я видел. Только Мотя вдруг меня за руку схватил и рычит:
— Останови камеру. Смотри.
И на татуировку мою показывает. Авербух плечами пожал:
— Ну и что?
— Примета особая. Мало ли кто потом увидит. Стирай все, на фиг.
— Ты совсем обалдел! Лицо же его снимаем. Что уж там о наколке говорить! Да и не видно ее будет на пленке.
— Стирай, говорю!
— Очкуешь ты! И ведь всю дорогу так!
— Стирай, сука!
Мотя от меня отошел, к корешу своему подступает. Щербинин стоит и вроде не вмешивается. Авербух шаг назад сделал, сплюнул:
— Да черт с тобой, сейчас сотру. И правда — не до съемок. Пойдем наверх, выпьем для успокоения нервов. Да не трясись. Вот уже стираю.
И поднялись они по лестнице, меня одного оставили. Первый раз за несколько лет я Витьку Семенова добром вспомнил. Пригодилась мне наколочка. Ну, думаю, и гады! Тряпку изо рта выплюнул (Мотя ее недалеко засунуть успел), и опять стошнило меня, казалось, что кишки внутри переворачиваются.
…Прожил я на этой даче несколько дней. И не все время в подвале. Вот как дело было.
В тот день, когда привезли меня, Щербинин ко мне в подвал спустился (через час примерно после того, как они выпивать пошли), развязал. И про то, что я тряпку изо рта выплюнул, ничего не сказал. Оно и понятно: из подвала кричи не кричи, никто не услышит. Я и не кричал. Соображал только — как быть теперь. К вечеру мне Авербух поесть принес.
Так и пошло. Кормили они меня раз или два в день. Иногда вообще ничего не приносили, не заходили даже. Наверное — в город уезжали. Но я не возникал, заговаривать с ними стал: показывал, что оклемался уже, но бежать не собираюсь, понимаю, что бесполезно. Через два дня разрешил мне Авербух на веранду выйти, типа воздухом подышать. Рядом со мной стоял — а как же! Следил, чтобы я не дернул с дачи. А я ничего: дышу воздухом, и все. Потом второй раз так было, третий… За мной вроде бы по-слабже следить стали. А все равно не понятно, чем это дело кончилось бы. Не век же они меня на этой даче сторожили бы.
