- Марик сказал, что встречался с тобой перед отъездом,
- она с трудом разомкнула губы, и голос ее был неожиданно и непривычно сух и
скрипуч.
- Да, - кивнула Наташа.
- И что мы с тобой теперь будем делать? Я имею в виду
девочку, его дочь. Мою внучку.
Последние два слова дались ей с еще большим трудом.
- Будем растить.
- У нее есть родители. Нина и этот Николай, который
числится ее отцом. И бабка-алкоголичка. Неужели ты думаешь, что они позволят
нам с тобой вмешиваться в ее воспитание?
- Не позволят, - покорно согласилась Наташа. - А что же
делать?
- Не знаю я, что делать, - с внезапным раздражением
сказала соседка, и Наташа испугалась, что сделала или сказала что-то не так, и
теперь Бэлла Львовна на нее сердится. - Но я, собственно, о другом. Ты еще
очень молода, и у тебя может возникнуть соблазн рассказать всем о том, чем с
тобой поделился мой сын. Так вот, я тебя предупреждаю, я тебя заклинаю, не
делай этого. Даже если очень захочешь. Даже если тебе покажется, что иначе
поступить нельзя, что это принесет пользу Иринке. Молчи. Стисни зубы и молчи.
- Но почему, Бэлла Львовна? Если от этого будет польза,
а не вред…
- Кто ты такая, чтобы решать, что есть польза, а что -
вред? Тайна отцовства принадлежит только двоим - матери и отцу ребенка, только
они вправе этой тайной распоряжаться. Если бы Марик считал нужным громко об
этом заявить, он бы сделал это. Если бы Нина хотела, чтобы все узнали, что ее
ребенок - полукровка, наполовину еврейка, она бы не стала этого скрывать. В
нашей стране выгодно быть евреем только если ты можешь уехать отсюда. Иринка -
еврейка по отцу, а не по матери, и по законам Израиля она считается русской,
зато по нашим законам она считается лицом, имеющим родственников за границей,
так что ее еврейство не принесет ей ничего, кроме проблем. Кроме того, правда о
рождении девочки наверняка разрушит брак Нины. Конечно, муж у нее далеко не
самый лучший, но в конце концов она сама его выбрала, так пусть живет с ним,
сколько сможет. Ты меня поняла?
- Поняла, Бэлла Львовна, - тихо ответила Наташа.
Они проговорили почти час, и уже стоя на пороге
"синей" комнаты, Наташа вдруг увидела, как постарела ее соседка.
Постарела буквально на глазах, всего за каких-нибудь шестьдесят минут. Плечи
ссутулились, гордо посаженная голова бессильно опустилась, лицо прорезали
глубокие морщины. Иногда, когда человек узнает страшную новость, он какое-то
время говорит и двигается так, словно ничего не произошло и никто ему ничего не
говорил, и только потом, внезапно, впадает в ступор или в истерику. Наверное,
то же самое происходит не только с психикой, но и со всем организмом, который
держится-держится, и вдруг сникает, как резиновый мячик, из которого разом
выпустили воздух.
С того дня Бэлла Львовна снова начала общаться с соседями,
но Наташе показалось, что она стала чуть жестче, чуть безжалостнее, чем была
раньше. С тех пор прошло двенадцать лет, ум ее по-прежнему оставался ясным, а
память - безотказной, она, как и прежде, помнила все дни рождения, юбилеи,
годовщины свадеб и дни поминовений, у нее стало еще больше приятельниц, с
которыми Бэлла Львовна после выхода на пенсию часами обсуждала по телефону
чьи-то семейные дела, новые публикации в толстых журналах, достижения
отечественной медицины и погоду. Вот только сердце ее окаменело.
Получив привезенный женой мичмана Куценко запрос на выдачу
пропуска, Наташа на всякий случай отнесла его в милицию. А вдруг ей повезет, и
в сестре Люсе проснется если не сострадание к умирающему отцу, то хотя бы
совесть, и она приедет, тем самым дав Наташе возможность на несколько дней
съездить вместе с детьми к мужу. Однако дорогие импортные лекарства, исправно
доставаемые по каким-то неведомым каналам Инной Гольдман, в девичестве Левиной,
помогали Александру Ивановичу все меньше и меньше, и он в середине июля
скончался.
Люся приехала на похороны, со скорбным видом помогала
готовить поминки, снисходительным тоном королевы, разговаривающей с чернью,
объявила, что останется в Москве до девяти дней, и не скрывала неудовольствия
тем, что на эти девять дней у нее не будет, как прежде, отдельной комнаты. В
одной из двух принадлежащих семье Казанцевых комнат жили родители, а теперь -
только Галина Васильевна, в другой - Наташа с детьми. Конечно, дети на даче, ее
муж Вадим в краткосрочном автономном плавании, он даже не знает о том, что умер
его тесть, и Наташа могла бы на время переселиться к матери, уступив старшей
сестре ее бывшую комнату, но младшая сестра на этот раз отчего-то не пыталась
угодить старшей и пропускала мимо ушей все намеки, которые делала Люся каждые
пятнадцать минут с момента своего появления в квартире. Она вела себя так же,
как и много лет назад, будто глядя на повседневную суету из-под полуопущенных
век с высоты своей башни из слоновой кости, но если прежде для Наташи старшая
сестра ассоциировалась с чем-то бело-золотым, хрупким и недостижимым, то теперь
это была сорокашестилетняя хмурая женщина с тонкими злыми губами и заметной
сединой, женщина, в которой девическое изящество сменилось высушенностью, а
отстраненно-таинственное немногословие - сварливостью.
На третий день после похорон, когда все трое - мать и две
дочери - вернулись с кладбища, Галина Васильевна прилегла отдохнуть, а Люся
внезапно сказала сестре:
- Мне нужно с тобой серьезно поговорить.
Они пошли к Наташе. Та, по привычке, выработанной годами
дружбы с Инной, забралась на диван с ногами, как делала всегда, когда предстоял
важный или интересный разговор, и ожидала, что Люся присядет рядом. Однако
старшая сестра, сохраняя на лице неприступность Снежной Королевы, уселась за
стоящий у окна квадратный обеденный стол.
- Я хочу тебе помочь, - начала Люся без предисловий.
- Спасибо, - улыбнулась Наташа. - А в чем?
- Твоя карьера в кино явно не складывается. Тебе нужны
хорошие сценарии, по которым можно было бы снять прекрасные фильмы. Тогда о
тебе заговорят, ты станешь известной.
- Люсенька, сценарии нужны режиссерам, а я - сценарист,
я сама пишу сценарии, - начала было объяснять Наташа, полагая, что сестра,
может быть, добросовестно заблуждается, принимая ее за режиссера.
- Не делай из меня идиотку, - холодно оборвала ее Люся.
- Я прекрасно знаю, что ты сценарист. Только ты плохой сценарист, бездарный,
вот я и хочу тебе помочь.
Слова прозвучали как пощечина. Никто не говорил Наталье
Вороновой, что она - гений, но и бездарностью никто не называл, напротив, ее
всегда хвалили за умение "выжимать слезу", создавая мелодраматические
коллизии. И еще у нее было хорошее чувство слова. Да, в изобретении сюжетов
Наташа была слабовата, у нее частенько не хватало фантазии на то, чтобы
"придумать историю", но зато она писала такие диалоги, находя такие
точные, емкие и проникающие прямо в сердце слова, что слезы наворачивались на
глаза даже при чтении текста, а уж когда эти слова произносились хорошими
актерами… К своим двадцати девяти годам она выступила соавтором сценариев двух
полнометражных художественных фильмов, трех короткометражек, и единолично
написала сценарии двух документальных фильмов, один из которых даже был очень
хорошо отмечен прессой, а другой - про пожары - получил премию МВД. Премию ей
вручал сам министр внутренних дел Щелоков. Один известный режиссер посоветовал
Наташе полностью переключиться на документалистику.
