— Сверни в сторонку, Коман, — приказал Арган,
когда их повозка была уже примерно в полумиле от ворот Дейла. — Давай
поднимемся на вершину этого холма, чтобы все могли меня видеть.
— Хорошо, — согласился Коман.
— Сделай так, чтобы все могли меня слышать, —
добавил Арган.
— Нет проблем, — сказал Коман, разворачивая
усталых волов.
— Что-то я не совсем понимаю, — проскрипел экзарх
Эмдаль. — Эта толпа простирается на много миль вокруг, и ни один человек
не может говорить так громко, чтобы его услышали на таком расстоянии.
— Об этом позаботится Коман, ваше
преосвященство, — сказала ему Лейта.
— Как?
Она пожала плечами.
— Я не совсем уверена, — призналась она.
— Это один из его трюков, Эмдаль, — сказал Альтал.
— А ты можешь такое сделать?
— Возможно, если очень захочу. Но мне понадобится
спросить у Эмми соответствующее слово. Здесь замешаны Книги, и поэтому тут
всегда все непросто.
— Значит, это какое-то чудо?
— Ну, можно сказать и так. Но лучше поговорим об этом в
другой раз. Давайте послушаем, что скажет Арган.
Когда их тряская повозка добралась до вершины холма,
светловолосый Арган натянул на голову рваный капюшон, чтобы скрыть лицо, и
задумчиво встал в повозке, в то время как люди Комана успокаивали неуправляемую
толпу. Когда некоторый порядок был установлен, Арган скинул капюшон и поднял
голову с выражением благородного страдания на лице.
— Братья и сестры мои, — произнес он срывающимся
от волнения голосом.
Толпа притихла.
— Братья и сестры мои, — повторил Арган. —
Много страданий мы вынесли в наших поисках справедливости. Теперь уж самый
разгар зимы, и холодный северный ветер терзает нашу плоть, а от замерзшей земли
коченеют наши босые ноги. Необутые и полураздетые, мы с боями шли через весь
Перкуэйн, а жестокая зима кружила над нами. Нас мучают голод и жажда, но
утолить их не могут ни хлеб, ни вода. Наш голод и наша жажда гораздо глубже. Но
что же это за недостижимая цель, которой мы жаждем?
— Справедливость! — громоподобным голосом проревел
какой-то дородный крестьянин.
— Слово найдено верно, брат мой, — согласился
Арган. — Да, справедливость. Но кто стоит поперек нашей дороги к простой
справедливости?
— Знать! — крикнул другой крестьянин.
— О да, — согласился Арган, — те, кто
называют себя благородными. Однако, по правде говоря, я не вижу особого благородства
в том, что они творили с нами испокон веков. Благодатная земля Перкуэйна
плодородна, она приносит нам пищу в изобилии, но какая доля той пищи достается
нам?
— Ничего! — взвизгнула неряшливая женщина с
нечесаными, спутанными волосами.
— Хорошо сказано, сестра моя, — согласился
Арган. — Ничего — вот наша доля. Ничего на завтрак и ничего на ужин. Мы
сыты по горло этим “ничем”. Мы тратим свою жизнь, борясь за урожай, который
дает богатая земля Перкуэйна, а в награду получаем бочки, наполненные “ничем”.
Те кто называют себя благородными, отняли у нас все, но им еще мало. А когда
нам уже нечего им отдать, они бьют нас кнутом и дубиной — не для того, чтобы
удовлетворить свою жадность, а для того, чтобы насытить свою жажду жестокости.
И это вы называете благородством?
— Нет! — раздались сотни голосов.
— И должны ли мы относиться с почтением к этим грязным
негодяям?
— Нет!
— Мы умираем от голода посреди изобилия, братья и
сестры мои, а те, кто называет себя благородными, непомерно угнетают нас,
потому что считают, что это их богоданное право. В Перкуэйне лучше быть собакой
или лошадью, чем простым человеком. Но давайте посмотрим на это поглубже,
братья и сестры. Мы всю свою жизнь прожили под пятой своих угнетателей, и мы
знаем их хорошо. Кто-нибудь из вас видел хоть одного господина, который мог бы
отличить правую руку от левой?
Толпа заревела от хохота.
— Или сумел бы завязать ботинки?
Новый взрыв смеха.
— Или почесать себе спину?
— Тут он немного перегибает, — проворчал Эмдаль.
— Он играет со своей аудиторией, ваше
преосвященство, — объяснил Альтал. — Крестьяне вообще грубоваты.
— Поскольку наша благороднейшая знать не может отличить
день от ночи, — продолжал Арган, — вполне очевидно, что кто-то или
что-то направляет ее на путь угнетения и несправедливости. Как вы думаете, кто
или что это может быть, братья и сестры мои?
— Церковь! — донесся из середины толпы глухой
голос.
— Ишь ты, ловко, — заметил экзарх Юдон.
— Но вы ведь, конечно же, не согласны с этим
еретиком, — полузадушенным голосом проговорил Алейкон.
— Я говорил о его ловкости, а не о смысле его слов,
Алейкон, — объяснил Юдон. — Он хитер. Тут спору нет.
— Значит, жестокость и угнетение присущи природе истинного
Бога? — спросил Арган толпу.
— Нет! — откликнулись десятки голосов.
— Значит, Церковь Перкуэйна отошла от истинного пути,
указанного самим Богом. Впрочем, это неудивительно. Служители Коричневой Рясы
известны своим умением переворачивать слова и намерения Божьи в своем
стремлении к богатству и власти. Они проповедуют нам необходимость покорности,
а знати — целесообразность угнетения нас. Мы одеты в лохмотья и живем в жалких
лачугах, которые не могут спасти от холода и жары, а знать ходит в бархате и
роскошных мехах и живет во дворцах. Но кто сказал этой избалованной и глупой
знати, что так и должно быть?
— Коричневые Рясы! — прогремел голос из середины
толпы.
— Наши женщины вынуждены терпеть унижения от
высокородных развратников, но кто сказал аристократам, что насиловать
крестьянок — это не грех?
— Коричневые Рясы! — ревела толпа.
— А что мы должны делать, чтобы следовать истинному
учению Бога всего рода человеческого?
— Убивать! — гаркнул из толпы одинокий голос.
— А кого мы должны убивать?
— Знать!
— А кто должен разделить вину знати?
— Коричневые Рясы!
— Значит, мы должны убивать священников в коричневых
рясах?
