Человек привыкает ко всему. Тому, кто вырос в богатом, полном достатка доме, омерзительно будет ночевать в убогой землянке. Поначалу. Но спустя год, просыпаясь и чувствуя себя еще живым и здоровым, он будет удивляться тому, что придавал такое значение роскоши. И это нормально – ведь у него уже сложилась привычка к совершенно другому положению вещей. И наоборот, перейдя из землянки в дом, спустя две недели новый хозяин уже будет шаркать в грязных лаптях по чистому выскобленному полу, не вспоминая о том, что первоначально обувку он оставлял даже не в сенях, а на крыльце. И дело тут даже не в духовности или воспитании. В конце концов понятно, что иной может и в землянке прибраться, и дом содержать в чистоте и уюте. А другой с равнодушием будет топтать упавший на пол хлеб или плевать под ноги. Причина скорее в том, что для выживания любому человеку необходимо всего лишь тепло в доме, да чтобы на столе что-то водилось, а дальше уже каждый по своему разумению лепит окружающий мир. Если этот мир человека в итоге устраивает, если у него нет желания его кардинально менять, то это и можно назвать привычкой. А уж если отсутствуют внешние условия, подвигающие его на изменения, то это уже привычка в квадрате, и такой индивидуум будет даже доволен тем, что имеет. Вот и Пычей был удовлетворен своим положением, двумя своими сыновьями, тем, что дом у него был чуть лучше, чем у других. Он привык и не хотел что-то менять. Но появились эти самые внешние условия, и череда изменений в его жизни стала неизбежной. Старший сын оказался в заложниках у недругов, остальная семья тоже попала в плен и теперь сидит где-то взаперти. Окружающий мир его уже перестал устраивать, а привычка к столь скорбному положению вещей еще не выработалась. И тут его неожиданно спросили, помахивая зажженной лучиной, на что он готов пойти, чтобы вернуть свою жизнь в прежнее русло?
– На все, – кратко ответил староста. Да, человек привыкает ко всему, но горе тому, кто лишает человека его старых привычек.
– Тогда будем жечь. – Поднеся лучину к смолистому факелу, воевода загасил ее, воткнув в землю, а разгоревшуюся ветку передал лучникам, наказав не начинать обстрела раньше времени. – А ты, Терлей, раз уж твоя жизнь принадлежит мне, будешь всех отвлекать. По-буртасски он разумеет, Пычей?
– Нет, не разумеет, – растерянно ответил тот.
– Надо научиться. И именно к тому моменту, когда мы твою избу стрелами подожжем, а их як курей поджаривать там будем. Как раз полезно будет буртасов чем-нибудь занять, а ругающийся на их языке ратник подойдет для этого дела как нельзя лучше. При допросе их десятника я таких выражений от него наслушался, что не удержался и попросил изложить все под запись и с переводом. Он столько заковыристых изречений знает, что у меня сразу появились догадки по поводу его сожительницы. Думаю, что ласковей, чем «сивый драный козел с обвисшими ушами», та словенка его не называла. Ну все, айда через тын, по пути остальное скажу. Всего несколько слов, переводи, староста…
* * *
Для Терлея весть, что его будут использовать в качестве приманки, ровным счетом ничего не изменила. Он был готов выполнить что угодно. Его жена и дочка были свободны, Пычей клятвенно подтвердил, что видел их живыми и здоровыми на захваченной лодье. Теперь самое время отдать проигранную в поединке жизнь. Дождавшись, когда огненные стрелы подожгут соломенную крышу дома старосты, Терлей немного выждал и поднялся навстречу врагу, засевшему в окруженной усадьбе. Тяжело передвигая ноги, он метнулся, как раненая черепаха, через всю улицу, освещенную разгорающимся на крыше пламенем, перевалился за плетень и заполз за приземистую бревенчатую баню. Собственно говоря, он не знал, что это за зверь такой, но воевода объяснил, что это сильный и очень быстрый хищник, поэтому такой воин, как Терлей, должен соответствовать этому названию. Вот только вторая кольчуга, толстый длинный халат и нелепая бармица на лицо, которые силком на него напялили и которые сидели на нем, как на чучеле, не давали соответствовать столь грозному и стремительному зверю, поэтому воевода добавил, что пусть черепаха будет раненой. Однако лишняя защита не помешала и от хлестких ударов стрел спасала очень даже неплохо. Впиваясь в центр скрученного из проволоки кольчужного колечка, стрела тратила свою энергию, чтобы расширить эту спиральку, и проходила внутрь всего на палец-другой, а уж при наличии дополнительного доспеха воин превращался в настоящую ходячую крепость. Правда, на глиняных ногах, но тут уж Терлею приходилось прилагать все свои усилия, чтобы быстрее их передвигать.
«Хорошо все-таки, что поддел длинный халат, – рассуждал Терлей, передвигаясь ползком вдоль сруба. – А то попадет срезнем ниже кольчужки – и останешься без ноги. Так, теперь надо немного высунуться и прокричать то, чему научил его воевода… Хм, вроде перепутал местами, но яростные крики и град стрел в край бревенчатой стены говорят о том, что это не сильно важно, так что можно еще разок попробовать… И еще…
Ох, не приврал ради красного словца Пычей, сказывая нам про гнев Инмаров, да я и сам один раз слышал его… – подумалось вздрогнувшему Терлею после громовых раскатов с противоположной стороны усадьбы. – Как будто лупит кто огромным молотом по земле. Раз за разом, без перерыва… Надо и мне подниматься, негоже без поверженного врага остаться в такой битве».
Выскочив из-за бани, Терлей с разбегу упал на спину тщедушного буртасца, кружащегося с саблей вокруг воеводы, который почему-то отмахивался от вражеского воина оружием Инмара и даже не пытался достать меч из ножен.
– Ох! Для меня ворога оставил… благодарствую тебе, воевода! – прокричал Терлей, осознавая, что тот его не поймет. Одновременно он забирался руками под бармицу буртасца, пытаясь ножом нащупать шею слабо барахтающегося под ним воина. Когда Терлей поднял голову и приподнялся, вытирая полой халата чужую кровь со своего лица, то увидел лишь лежащие во дворе тела – и двух своих сородичей, методично прохаживающихся между ними и добивающих буртасов, подающих признаки жизни.
Инмаров гром гремел уже за тыном.
* * *
– Значит, ничего не делали, рук не распускали, баб не трогали, невинные как овечки? А шли за компанию – мир посмотреть да себя показать, так? Ага. Может, наградить вас золотом да каменьями, оружием парадным или вовсе девицу подарить? Нет? Точно не надо? Алтыш, ты все правильно перевел? Как-то странно они отказываются от подарков, того гляди головы открутятся. Ладно, с вами двоими все ясно, уводи их, Пычей… Да нет, в воду связанными бросать или другим каким способом кончать их пока не надо, послужат еще… может быть. На весла пока посади, привяжи только да поглядывай в их сторону. – Иван поудобнее устроился на тюфячке, который еще никто за занятостью не пытался распаковывать. – Ну а ты, мил друг, что молчишь, язык проглотил? Вон как твои дружки распелись. Может, ты поддержишь их и станцуешь? Да переводи ты ему все дословно – его дело, поймет он или нет…
Обращался Иван через Алтыша к буртасу, который за пятнадцать минут импровизированного допроса на лодье, ходко шедшей в сторону веси, не вымолвил ни слова. Только ухмылялся, зажимая расквашенное обухом топора ухо, да посмеивался над своими говорливыми соратниками, вызывая этим даже некоторое уважение. Те, как объяснил пленный десятник, профессиональными воинами не были, хоть и имели плохонькие кожаные доспехи. Так, подай-принеси, сготовь-подремонтируй, парус поставь-убери, в общем, матросы-разнорабочие, как окрестил их Иван. Даже воинской доли в добыче у них не было. А вот рядом, ухмыляясь, сидела важная птица, да такая интересная, по словам Алтыша, что отяцкий воевода оставил его на сладкое. Хотя какое там сладкое – почти одна горечь осталась: столько просчетов, столько потерь…
