Женский голос, очень мягкий и чуть простуженный, перебил:
— Замечательно! Пером, пером! Замечательно. Большое спасибо. А теперь, господа киноведы, вдумайтесь, какая с точки зрения мусульманской религии на вас наложена миссия! Сотворена ручка, которой надо описать все дела и творения…
Кира больше не стала подслушивать, приоткрыла дверь, и, конечно, все обернулись к ней и замолчали.
— Мне нужен Костя.
— Всем нужен Костя, — философски заметил кто-то из киноведческой группы, почти полностью женской.
Помимо преподавателя истории религии, возле кафедры величественно вышагивал настоящий мулла или даже имам, на голове у которого была черная бархатная шапочка с геометрическим узором, из кармана пиджака, вроде как случайно, свешивались деревянные четки, на конце которых болталась маленькая черная ладошка с отставленным большим пальцем.
— Так его нет? Мне надо ему кое-что передать, только вот не знаю…
— Быстрее, душенька, — попросила преподавательница, — не отвлекайте нас от несотворенного «слова Божия».
Мулла или даже имам важно покивал:
— Давайте сюда вашу записку или что там у вас, мы передадим.
— Точно? — серьезным голосом поинтересовалась Кира. Она приблизилась к служителю культа и, улыбнувшись краешком рта, впилась ему в губы.
В полной тишине мулла или даже имам, расставив руки, шевелил кончиками пальцев, не решаясь ни оттолкнуть ее, ни сделать что-либо обратное. Сидевшие в заднем ряду две похожие девушки в больших очках синхронно встали, чтобы разглядеть это получше.
Ермилов
Куда деваются умершие в кино, содрогнулся Ермилов, глядя на Веню с Клементьевым, но не слушая их. Что происходит с персонажами, когда-то жившими на целлулоидной пленке, а потом вдруг убитыми, задавленными, сгоревшими, угасшими своей смертью? Куда девается их любовь, их боль, их надежды, уходят ли они навсегда, или где-то во Вселенской кинобудке остается архив, куда складируются их великие иллюзии? Насколько все это сходит с рук лихим авторам, батальонами выкашивающим своих героев? Хорошо, что я не сценарист…
Вечером первого дня нового года три кита студенческой съемочной группы сидели в пивной в одном квартале от своего общежития. Пока денег было достаточно, пили «Хайнекен», через некоторое время перешли на редкое тут «Жигулевское». Ермилов сказал:
— Веня, у нас же по-прежнему нет морячка. А нам по сценарию нужен морячок. Где взять морячка? Кто будет играть морячка?
— А как ты его видишь? — спросил Клементьев.
— Небольшой такой, компактный и лысый.
— Что значит лысый?! — разозлился вдруг Клементьев. — С каких это пор такая фигня заранее решается? Никто в сценарий внешность персонажей не закладывает.
— Это надо, Юрец, пойми, — попытался объяснить Ермилов. — Это важно, так Веня придумал. Нужно, чтобы на лысый череп вода капала, на этом вся завязка держится. Да что вы все психуете сразу?
— Ермилов, ты просто ошалел от безделья, — не унимался Клементьев, — ты еще ухо ему отрежь, и пойдем все ван гогов искать!
— Ты видел, как Мэдисон кастинг проводил?
— Все видели, — откликнулся Клементьев. — А что толку? Все равно ведь никого не взял, так что ничего и понять нельзя.
Мэдисон действительно осчастливил ВГИК тем, что решил провести в нем пробы для своей картины, часть которой он должен был снимать в Москве, — это не было розыгрышем, как первоначально подумали многие. Только вот результат оказался удручающим. Ни Кира, ни Шумахер, ни Алина пробы у Мэдисона не прошли, равно как и все остальные студенты актерского факультета. Веня, пытавший удачу вместе с ними, — тоже. Костя не пошел, у него были дела поважнее. И даже Клементьева не взяли в ассистенты оператора. Единственным представителем института, внешность которого заинтересовала независимого режиссера, оказался… физрук дядя Коля. Мэдисон сказал, что у него лицо типичного профессора из американского кампуса: прищуренные, даже чуть раскосые глаза, глубокие складки от крыльев носа вниз — смеющаяся верхняя часть лица и печальная нижняя, небольшой живот и большие бицепсы, и что упомянутая внешность непременно вдохновит его, Мэдисона, на создание сценария. Собственно, уже вдохновила. Профессор припрется в Россию отыскивать свои славянские корни, а местные мафиози его украдут. Сюжет? Сага, а не сюжет. Сильно? Да уж не слабо.
Второй вариант сценария под скромным названием «Моя жизнь», который написал Веня, был значительно хуже первого, а третий — второго. Главная же проблема была в том, что кино, согласно режиссерской версии Ермилова (американский способ записи: 1 страница — 60 секунд экранного действия), получалось на сорок — пятьдесят минут, а пленки в институте на первый курс не полагалось вовсе. Кино грозило остаться только на бумаге. А какое ж это кино? Поговорить бы с Плотниковым. Да где ж его взять, Плотникова? В Испании Плотников, снимает собор Саграда…
Поздно вечером Ермилов позвонил Боровицкой, но это уж было совсем от безысходности.
— Подожди, я сигарету потушу, — сказала Ольга Александровна. — Ну вот. Что случилось-то? Ничего? Значит, ты изменился, прежде ты в такое время не звонил.
Ермилов глянул на часы: действительно, было половина второго ночи, а он даже не задумался, снимая трубку.
— Я посмотрю, конечно, этот сценарий, но только через неделю. Пойми меня правильно, Илюша, сейчас убывающая луна, и моему знаку категорически не рекомендуется этим заниматься. А ты лучше Артему Александровичу покажи, у него как раз благоприятный период, я сегодня вычисли… о, проболталась, да? — сама себе удивилась Боровицкая. — Ну и ладно, ну и что такого? Ты ж его любимый ученик. А он сейчас дома, но это сугубо между нами. Вернее, не совсем дома, а на даче, вернее, не совсем на даче… В общем, у него домик есть в деревне, симпатичный такой, желтенький, он туда прячется, когда телефоны отключает и хочет один побыть. Только не раскачивайся, если хочешь поговорить, потому что через пару дней он уже действительно уедет в Испанию.
Плотников
Дом Плотникова был в ста тридцати километрах от Москвы, в деревне Скоморохово. Добраться в этот медвежий уголок Владимирской области оказалось возможным только с пересадкой в городке Киржач, стоящем на берегу одноименной речки. Но тут Ермилову не повезло, оказалось, он выехал слишком поздно: из Киржача до Скоморохова единственный автобус уже ушел. Пришлось долго ловить попутку, наконец взяли его трое нетрезвых мужичков на помятом «Москвиче», двое были пьяны сильно, третий — терпимо, он и сидел за рулем. Один из тех, кто лежал на заднем сиденье, сообщил, что он знает, где Скоморохово, но через четверть часа непоправимо заснул и ни на какие толчки больше не реагировал. Ермилов был оснащен двумя приметами деревни: перед въездом — сломанный мост, сразу за ним, на правой стороне, — разрушенная церковь. Искали долго, потому что отдельно взятые эти объекты попадались почти в каждой деревне, а в совокупности отыскались только к вечеру. Опять же в каждом населенном пункте Ермилов покупал самогон для иногда трезвеющего водителя, и остановки становились все продолжительней. Про искомое Скоморохово мистическим образом в округе никто ничего не слышал, один дед предположил даже, что немцы его в войну сожгли, за что удостоился обструкции со стороны своей старухи:
