Лана закрыла папку и убрала в стол. Тем не менее до конца
дня ее так и не оставляла сладковатая томительная слабость.
Выходя вечером из офиса, Лана увидела на стоянке ту самую
битую «копейку». Сердце ее учащенно забилось, но Лана отвернулась и хотела
пройти мимо. Ее машина была в ремонте, да она и предпочитала ездить на работу
на метро — выходило и быстрее, и можно было расслабиться, если повезет — сесть
и подремать, полуприкрыв глаза. Но сегодня расслабиться ей явно не светило.
Когда она поравнялась с «Жигулями» Наргизова, тот
предупредительно распахнул дверцу и пригласил ее:
— Садитесь, Светлана Сергеевна, я вас подвезу. Не
«мерседес», конечно, — он усмехнулся, заметив каким пренебрежительным
взглядом окинула Лана его машину, — но бегает мой конек неплохо.
— Спасибо, я лучше на метро, — отказалась Лана,
собирая в кулак остатки воли и сохраняя строгий независимый вид.
— Садитесь, садитесь, — настаивал Наргизов, и в
голосе его появились неожиданно повелительные нотки, — видите, уже люди
оборачиваются, вы же не любите быть в центре внимания!
Она действительно не любила находиться в центре внимания. Но
он-то откуда это знает? И вообще, что он себе позволяет? Одна ее половина
хотела без колебаний уйти прочь, но вторая все той же противной слабостью
отозвалась на повелительные интонации его голоса, колени ее задрожали, и она,
неожиданно для самой себя, села в его машину.
— Светлана Сергеевна, поедем поужинаем. Вас никто дома
не ждет, меня тоже…
«Господи, что со мной происходит? — думала Лана. —
Он втянет меня в ужасные неприятности! И откуда он все обо мне знает? Откуда он
знает, что меня никто не ждет? Он собирал обо мне информацию! Он хочет
использовать меня! Мерзавец! Жиголо! Аферист! Сейчас же надо выйти из машины».
Так она думала, но вслух она сказала:
— Да, хорошо, поужинаем.
Ее сознание словно заволокло цветным, серовато-розовым
туманом. В этом тумане проступали иногда какие-то лица, кажется, танцующие в
ресторане пары, вульгарная ресторанная певица, официант с наглой ухмыляющейся
физиономией, но все это было в тумане, в тумане, и только одно было постоянно —
упорные гипнотические глаза Рудольфа.
«Где это я? Что со мной происходит? Что я делаю? Это ужасно.
Он сломает мою жизнь! Да, сломает! И это уже давно надо сделать».
Серовато-розовый туман сгущался, пульсировал. У Ланы не было
уже своей воли, ее несло, влекло куда-то течением этого цветного тумана.
Рудольф что-то шептал ей, то ли нежное, то ли властное. Вокруг уже никого не
было, должно быть, они были уже у него дома. Он шептал ей что-то, она не
понимала его слов, да они не были нужны. Важно было то, что она была в его
власти, она была его собственностью, его вещью, это было отвратительно и
сладко. Его пальцы пересчитывали «молнии», пуговицы, застежки, его губы скользили
по ее телу, изучая его, как незнакомый город изучают солдаты победоносной
армии. Лана тоже шептала что-то, полное то ли нежности, то ли ненависти, ее
шепот становился все громче, горячее, он разрастался, наполнялся жизнью,
перерастал ее существо и вырос в победный, мучительный крик, в котором
страдания было больше, чем радости.
Лана лежала на спине среди скомканных, сбитых, потных
простыней и тихо плакала.
— Все кончено, — шептала она сквозь слезы, —
все кончено.
Что она имела в виду, она и сама не знала, но знала, что это
правда — все кончено. Рядом с ней лежал голый коренастый немолодой мужчина и
тихо бормотал во сне что-то непонятное на своем родном языке. Все кончено.
Лана встала, собрала разбросанную по всей комнате одежду,
порадовавшись при этом, что несмотря на свою убогую, бесцветную личную жизнь,
никогда не жалела денег на дорогое красивое белье; она оделась, вышла на улицу,
не разбудив Рудольфа, поймала машину, доехала до дома, очень долго стояла под
горячим душем, бесконечно повторяя: «Все кончено».
На следующий день он снова поджидал ее после работы, и снова
ее охватила та же сладкая слабость и окутал серовато-розовый туман, все было
так же, как накануне, точно так же, только не было больше слез и глупых
причитаний — Лана поняла, что судьба ее определена раз и навсегда, и не в ее
власти что-либо изменить. Она приняла свою судьбу, и когда несколько дней
спустя Рудольф положил перед ней бумаги «Баскона», она подписала гарантийные
обязательства от лица фирмы «Фаворит» не колеблясь и сознавая, что за все надо
платить и такая расплата неизбежна и справедлива.
Прошло еще несколько дней, и Рудольф бесследно исчез,
растворился в серо-розовом тумане. Лана ждала этого, она не сомневалась, что
так и будет, она знала повадки своей судьбы, понимала ее язык, и нисколько не
удивилась, когда к офису фирмы «Фаворит» подъехали два «мерседеса», все дверцы
их синхронно распахнулись и из них со слаженностью балетной труппы возникли в
облике уверенных в себе, дорого и претенциозно одетых мужчин, большие
неприятности.
Как и следовало ожидать, оптовый покупатель отказался
оплатить доставленную на его склады говядину на том основании, что в договоре
фигурировала говядина бельгийская, а на склады доставили говядину английскую,
которая по причине распространившихся слухов о повальном губчатом энцефалите
среди британских коров обесценилась до последней степени. Таким образом,
покупатель был стопроцентно прав, фирма «Баскон», доставив говядину, растаяла
как дым, как утренний туман, получив достаточный куш может и не от бельгийцев,
а еще от каких-нибудь посредников, бельгийцы в свою очередь требовали денег, а
«Фаворит» оказался крайним и вынужден был платить неустойку.
Николай Андреевич Беспрозванный, гораздо больше известный
под кличкой Кондрата, был страшен. Его таким не помнили даже давние друзья,
коллеги по зоне и по боевой молодости. Он не кричал и не топал ногами, нет, он
был тих, но щеки его мелко тряслись, «паркер» с золотым пером сплющился в
пальцах, а глаза излучали такое бешенство, что завяли даже красивые
искусственные цветы в его кабинете.
— Доставить. Мне. Сюда. Эту шлюху. Живую или мертвую.
Из-под земли достать. Сию секунду.
Доставать «эту шлюху» из-под земли не было надобности. Она
не пыталась убегать — от судьбы не убежишь, а от Кондраши — подавно. Она сидела
в своем кабинете. Ее там даже не искали и, обнаружив, крайне удивились.
Беспрозванный, увидев ее, позеленел. Сначала он заорал на
нее и хотел придушить, но, вглядевшись в ее глаза, затих и сел в свое
знаменитое кресло. Он понял, что Лана ничего не воспринимает, как под наркозом.
Кроме того, он подумал, что придушить ее было бы слишком просто, совершенно
бесполезно и доставило бы ему мало удовольствия. Он немного помолчал, отдышался
и спокойным доходчивым голосом сказал:
— Ты, Лана, меня удивила. Я за тобой сколько лет слежу,
думал — знаю уже как облупленную. Когда ты меня в такое дерьмо макнула, я очень
расстроился. Ну, думаю, ошибся в человеке. Дурой, думал, оказалась, вообразила,
что может у меня деньги хапнуть и живой остаться. А теперь вижу — не в деньгах
дело. На мужике сгорела. Ну что ж. Это понять можно. И сам-то я хорош — бабе
доверился, дал тебе право подписи серьезных бумаг. Ну да не самому же
светиться.
