Лана помнила, как однажды мать, проходя по пыльной улице
недалеко от Балтийского вокзала, показала на группу типовых бетонных зданий за
чугунной оградой и сказала:
— Вот здесь, Ланочка, ты родилась.
Открыв кладовку, в которую не заглядывала много лет, Лана
перерыла разное скопившееся там за много лет старье, — у мамы была
привычка сохранять массу ненужных бесполезных вещей, а у самой Ланы не было
времени заняться серьезной уборкой. Зато теперь она нашла то, что нужно —
старые дешевые черные джинсы, спортивную курточку, в которой она в немыслимо
давние времена в другой жизни, в старших классах школы каталась на лыжах,
темную вязаную шапочку… Кое-как вычистив эти вещи ??т многолетней пыли, она
надела их и осмотрела себя в зеркале. Из зеркала на нее смотрел тщедушный плохо
одетый подросток. Лана порадовалась тому, что со школьных времен совершенно не
поправилась, и тому, что в этой одежде она абсолютно незаметна, никто не
остановит на ней свой внимательный взгляд, никто не запомнит… Она вышла из
дому, стараясь, чтобы не видели соседи. Машину ей уже отремонтировали, но она
не захотела ее брать, потому что это совершенно не вязалось с образом нищего
подростка и ее могли бы прихватить гаишники. Уже подходя к трамвайной
остановке, она встретила соседку по площадке, выгуливающую своего пекинеса.
Соседка ??е поздоровалась, даже не подняла на Лану глаз — она ее просто не
заметила. Лана опять порадовалась тому, как удачно она создала образ,
превративший ее по существу в человека-невидимку.
Роддом она нашла без труда — зрительная память у нее всегда
была хорошая. Ворота были открыты — многочисленные счастливые папаши сновали
взад-вперед, нагруженные цветами и фруктами, кричали под окнами… У Ланы от вида
чужого счастья поднялась в душе волна мутной обиды, возмущения вселенской
несправедливостью, постепенно перерастающая в глухую злость. Она быстро обошла
все корпуса роддома, ни у кого ничего не спрашивая, чтобы не привлекать
внимания, и без труда нашла флигель со старой облезлой табличкой «Архив».
Запомнив его расположение, она вышла за ворота и села в скверике неподалеку
дожидаться окончания приемных часов и рабочего дня. Терпения ей было не
занимать, но через час к ней подсел какой-то гнусный старик с бегающими
глазками и завел разговор о погоде. Лана мысленно выругалась, вскочила со
скамьи и пошла бродить по улицам. Когда стемнело, она вернулась к воротам
роддома. Они были заперты, но Лана без труда нашла дырку в заборе, проделанную,
без сомнения предприимчивыми папашами, проскользнула в нее и быстро прошла к
зданию архива. Осмотрев окна, она выдавила кусок стекла, стараясь не шуметь,
просунув внутрь руку, открыла шпингалет и влезла в окно. Осветив архивные полки
фонариком, она нашла интересующий ее год, порадовавшись царившему в архиве
порядку, вытащила нужные папки, сложила в сумку, а другие разбросала, стараясь
создать видимость бессмысленного хулиганского разгрома. Затем через то же окно
выскочила наружу, покинула территорию роддома и быстрым шагом направилась к
метро.
Дома она внимательно изучила документы и составила список
интересующих ее людей.
Первыми в это списке стояли доктор Воронов и медсестра
Туркина. Кто-кто, а уж они-то точно должны были знать о подмене ребенка.
На следующий день Лана позвонила в роддом и спросила доктора
Воронова. Женщина на другом конце провода сначала ответила, что такой у них не
работает, а потом передала трубку другой сотруднице, судя по голосу, немолодой.
— Вам Алексея Ивановича? А вы кто будете?
— Да я.., я рожала у него, — нашлась Лана. —
Хотела узнать, как Алексей Иванович, такой человек был хороший, ребенка мне
спас.
— Да, хороший доктор был, душевный. Многие его вспоминают.
Нету, милая, нету уж Алексея Ивановича, умер он, несколько лет уж тому. Да ему
уж лет много было. А все работал, работу свою очень любил.
Лана вежливо попрощалась и повесила трубку. Возле первой
фамилии в списке можно было поставить птичку. Лана облегченно вздохнула — в
этом случае время сработало на нее. Спрашивать в роддоме о Туркиной она не
стала — это было бы подозрительно. Она поступила просто — взяла справку в
платной службе информации.
Клавдия Васильевна Туркина была жива.
Лана снова превратилась в незаметного подростка и стала
наблюдать за ее квартирой. Через несколько дней она уже все знала о Клавдии
Туркиной — ее распорядок дня, ее привычки, небольшой круг ее знакомств… И когда
Клавдия поехала на свою «фазенду» — в садоводство, где у нее были шесть соток,
вылизанные и ухоженные, с аккуратно прополотыми грядками и дорожками,
выложенными камушками и чуть ли не выстеленными половиками — Лана ехала в том
же вагоне, сошла на том же полустанке, и когда они оказались одни на узкой
тропинке среди густого осинника, Лана поняла, что ее время пришло.
Она вынула из кармана заранее заготовленный шелковый шнурок,
нагнала Клавдию Васильевну и, не дав ей опомниться, накинула шнурок на шею.
Клавдия повернулась к ней, скорее удивленная, чем
испуганная. Схватившись руками за горло, она вскрикнула сдавленным голосом:
— Мальчик! Что ты? Д-девочка?!
Клавдия Туркина ничего плохого не сделала Лане. То, что
давным-давно она отдала ее другой женщине или не отдала, но знала об этом и
молчала — было скорее добром, чем злом: Лана и в мыслях всегда называла Элю
«мамой» и никогда не хотела другой матери. Они любили друг друга, были друг к
другу привязаны, а та, другая женщина… Уже то, что она захотела отказаться от
маленькой Ланы, все говорило о ней, и Лана знала, что эта женщина в ее списке
не уйдет от возмездия.
Итак, Лана не испытывала к Туркиной никаких личных чувств,
но сейчас, когда она увидела ее изумленное и начинающее сереть лицо, Лану
охватила такая ярость, что она сама испугалась. Ей показалось, что перед ней не
беспомощная пенсионерка, а ее бывший шеф Кондраша Беспрозванный, и Рудольф
Наргизов, и другие люди, превратившие ее в живую марионетку, манипулирующие ее
чувствами, ее желаниями, лишившие ее нормальной жизни. Ей показалось, что перед
ней в облике безобидной пожилой женщины стояла ее судьба.
С нечеловеческой силой Лана затянула шелковый шнурок, вложив
в это усилие всю свою ненависть, все свои нерастраченные эмоции.
Клавдия хрипела, ее выпученные глаза с ужасом смотрели на
этого совершенно незнакомого ей подростка — кто это? Юноша или девушка? За что?
Откуда в его или ее глазах такая ненависть? Что я сделана ему или ей?
Этот немой вопрос постепенно угас в ее глазах, глаза ее
остекленели, лицо стало бессмысленным и багрово-синим от удушья. Клавдия
Васильевна Туркина издала последний хрип, в горле ее что-то хрустнуло, и она
умерла.
Лана с изумлением прислушалась к себе. В ее душе не было
раскаяния, жалости, чувства вины. Увидев угасшие глаза Клавдии, она
почувствовала странную радость, небывалый прилив сил. Ей показалось, что она
расплатилась со своими обидчиками, что она заплатила своей подлой судьбе той же
монетой.
Лана подхватила обмякшее тело под мышки, стащила с тропы и
поволокла по осеннему лесу. Невдалеке заблестела между стволами вода. Лана
вышла на берег небольшого водоема, втащила тело на мостки и столкнула в воду.
Темная вода с глухим всплеском поглотила труп.
