И, как виделось ему еще в дальних, смутных, но все-таки довольно отчетливых воспоминаниях, сам Однокозов был именно таким.
Зачем же тогда все это? Стиль жизни? Возможно. Защитная оболочка? Тоже может быть…
Как же мне вывести его на разговор, на настоящий, откровенный разговор, от которого Однокозов всячески увиливал?
Или так только кажется? Тогда и не стоит ни о чем говорить. Не стоит и уговаривать его. Вот помочь – стоит. Но совсем не так. Если так, то не нужна Однокозову ни Москва, ни работа, ни жена. Ему и здесь хорошо.
Может, прав Однокозов, когда говорит, что все это чувство вины – только его, Турецкого, личная проблема?
Но – стоп! Разве мог простоватый с виду человек… чувствовать все это? Он что, дурака валяет? Или он именно такой и есть – то играющий, то веселящийся, но еще с яркими проблесками памяти, ума, характера?
Приложившись к рюмке еще раз, Однокозов повалился на кровать, где его застал утром Турецкий. Сумел сзади, как-то косо набросить на себя все ту же непонятную шкуру и захрапел. Как провалился. Неожиданно. И это была не игра.
Турецкий накрыл его получше и вышел из дому подышать воздухом.
Для себя он уже понял, что Однокозова надо увозить, иначе пропадет мужик. В конце концов живут же в тысячах деревень одинокие старики и старухи, точнее, доживают свои дни, как и положено в природе. В которой, хочешь ты того или нет, все устроено разумно. И будет неправильно, если, в общем-то, относительно еще молодой и здоровый, полный нерастраченных сил мужчина загубит рядом с ними свою жизнь…
Турецкий медленно брел по темнеющей улице, глядел на вросшие в землю, давно почерневшие избы, гребенку леса вдали, за болотом или, возможно, пустошью, и все увиденное вызывало в нем непонятную тоску. Вот вроде приехал за сто верст киселя хлебать, а его, то есть киселя, и нет вовсе.
Шелохнулись в неподвижном воздухе кусты, и из-за них вышел с удочкой в руках дед Михалыч. Подозрительно огляделся и – замер, заметив Турецкого.
Чего он тут шастает с удочкой-то? Или на реку собрался, которая, кажется, говорил Эдик, где-то тут неподалеку?
– Михалыч! – тихо позвал Турецкий. – Я не из интерната, ты меня не бойся. Я друг Эдика.
– Дру-уг? – не веря, протянул старик.
– Точно, друг. Работали вместе с ним. В одной прокуратуре служили.
Глаза у деда тотчас беспокойно заметались.
– В прокуратуре?!
Турецкий понял, что сказал лишнее, и, чтоб отвлечь старика от худых мыслей, добавил:
– Я-то вообще за ним приехал. В Москву его забрать с собой хочу. Ты не возражаешь?
– Я-то?… – словно бы испугался чего-то Михалыч. И стал трясти своей удочкой перед собой, отгоняя видимую ему одному нечистую силу.
– А ты чего, на рыбалку собрался? – с усмешкой спросил Турецкий.
– Куда? – переспросил старик.
– Ну народ! – покачал головой Турецкий. – На один твой вопрос – сотню своих… На рыбалку, спрашиваю?
– Зачем? – совсем уж испугался Михалыч.
– Ну как – зачем? Затем и ходят, чтоб рыбу ловить. Или у вас тут иначе?
– У нас рыбы нет. – Старик затряс головой и вдруг, как-то пригнувшись, юркнул в кусты, которые лишь шелохнулись и сомкнулись над его головой. Был – и не стало. Как чертик какой.
Позже Турецкий увидел деда уже на краю болота, но, появившись там, старик зачем-то снова повернул к деревне.
– Нет, – сказал себе Турецкий – он и сам не заметил, как стал рассуждать вслух, – самым верным решением, и, кстати, абсолютно законным, было бы действительно отправить старика в интернат для одиноких престарелых. Кому нужна эта откровенная деревенская дикость? Ничего, поживет – привыкнет. И главное ж – ему самому польза. Ну а баба Глаша, эта станет и дальше «производить» свой «унбляхтер», покупатель на который у нее всегда найдется. Пока живы такие деревни. Пока жизнь такая, которую не изменить ни Эдику Однокозову, ни Турецкому – даже при очень большом желании, никому…
Не торопясь и как-то все еще не сформулировав для себя свой окончательный вывод относительно дальнейшего, Турецкий добрел до избы бабы Глаши.
Старуха все еще хозяйничала по дому. И света не зажигала – керосиновая лампа стояла на веранде, приготовленная к ночи.
– Вы от Эдуарда? – ничуть не удивилась она приходу Турецкого.
– Да, заехал вот к нему. Утром приехал. Вернее, притопал ногами, машину в деревне оставил.
– Ага, – подтвердила она. – А вы не стесняйтесь, заходите, чаю попьем. Сахарок есть. Вареньице. Вы какой больше любите?
– Сладкий, – засмеялся Турецкий, поднимаясь по ступенькам на веранду.
– А Эдик-то, поди, спит уже?
– Спит, – махнул рукой Турецкий.
– Ну и правильно, пусть его. Спит – и спит, чего будить?
Турецкий огляделся: все на веранде было чистенько и аккуратно. Все цело, выкрашено, словно готовилось к приходу гостей. Старуха заметила его взгляд.
– Что, хорошо у меня? – подмигнула ему и улыбнулась.
– Хорошо. Красиво. – И чуть не добавил: «Не то что у Однокозова. Хлев сплошной, а не человеческое жилье».
– Это мне Эдик все помогает, – сказала вдруг баба Глаша, присаживаясь и складывая руки на коленях. Все мне тут чинит, красит, пилит. Он очень добрый человек. Большой нам тут помощник.
– А Михалыч? – спросил Турецкий, чтобы переменить тему.
– А что Михалыч? – как-то горько сказала старуха.
– Разве он не помогает?
– Да какой там?! Ему самому помощник нужен. Видели ж! Какая от него помощь? Морока одна. Но он не злой, он добрый. Безобидный. Конечно, если б не Эдик, давно загнулись мы тут. А что я одна могу? Ничего. Баба – она баба и есть. А Эдик у нас – хозяин! Помешчик! Во! – И снова улыбнулась.
– Может, оно и «помешчик», – невольно подстраиваясь под бабкин говор, заметил Турецкий, – да все-таки живете вы тут… Ox! – И покачал головой. – Без света. Глухомань…
Он вспомнил, что, когда свернул с большака в направлении деревни Бушарино, еще перед тем, последним на дороге оврагом, где едва не улегся на брюхо окончательно, заметил столбы электролинии, но проводов на них не было. Дань какой памяти?
Спросил у Однокозова, когда его «хозяйство» так называемое осматривали. Тот ответил, что провода уворовали еще в начале девяностых годов. Потом линию поправили, но снова явились воры, и с тех пор деревня без света. На керосиновых лампах. А с другой стороны, зачем? Ферма не работает, а тех нескольких коровенок, что имеются во дворах, доят по-старинке. Оно и способней как-то…
Так в данном случае речь о Бушарине. Про Слободу же вообще никакого разговора быть не могло. Здесь и столбов электрических поставить не удосужились. Каменный век, одно слово. А ты – «помешчик»!
