— Ты опытный вор, Мустанг, сам должен понимать, где солидность, а где барство. Посмотри на себя! Живешь, как фраер из новых беспредельщиков. Они думают, с их бабками им ничего не страшно! А только и делают, что на кладбище ездят в один конец. И за забором по штуке в минуту отстегивают, чтоб на петушиный насест не порхнуть.
— Ты…
— Погоди, не говори ничего, выпей лучше. — Гиви сам разлил: себе стопку, Мустангу — целый стакан. — Пей! За здоровье гостя!
Мустанг осушил стакан залпом. Снова зазвонил телефон, но он выдернул шнур и сунул аппарат под стол — чтобы не нервировал своим видом и звоном гостя.
— Ты не прав, Гиви. Извини, конечно, но ты не прав. Это, — Мустанг провел рукой вокруг головы, — не цацки. Я тебе уже объяснил, и еще раз повторяю — это все нужно для дела, как тебе нужна была твоя черная «Волга». Или как Босому ствол. Не все вокруг такие босяки, как мы, весь мир не так живет, и неплохо живет, делает такие бабки, какие нам и не снились. И, между прочим, там, у братвы понятия мало отличаются от наших. А гребут в десять, в сто раз больше!
— А-а! — Гиви разгневанно махнул рукой. — Знаю я твою песню: греби побольше! Причем здесь понятия?! Ты мне пургу не стели! Понятия… Или живи как вор, или не называй себя вором! Придут мусора и скажут: понравилась нам, Мустанг, твоя хаза, хотим в ней устроить свой ментовский клуб, хочешь членский билет — сдавай корешей!
— Значит, считаешь, что я ссучился? — спросил Мустанг ледяным тоном, рывком поднялся с кресла и открыл настежь дверь кабинета.
— Сядь, сядь, — замахал Гиви, — прости старика, если обидел. Говори, я слушаю.
Мустанг нехотя вернулся на место.
— Кончился совок, Гиви! И никогда больше не вернется. Поэтому жить мы будем так же как все. Нам даже придумывать ничего не надо: смотри, как там народ делает, и мотай на ус. Не через год, так через два у нас будет то же самое. Кто раньше это поймет — тот и будет завтра в авторитете и при бабках. А кто не поймет — на кладбище будет загорать. Только не думай, что это я про тебя! Я тебе, Гиви, желаю прожить больше прадеда и самому все увидеть.
— И что я увижу в твоем светлом будущем?
— Увидишь, что вору нужен не только авторитет, но и огромная куча бабок. Иначе любая сявка из новых беспредельщиков без авторитета и понятия всех вокруг перекупит, и будет смотреть в окно своего «мэрса», как мочат вора, будто он дешевый фраер. А бабки такие спереть нельзя, даже в богатой стране. Их нужно делать. Самому. Поэтому все, что ты видишь вокруг не цацки. И мост в том числе.
— Ты голова, Мустанг, я всегда знал. — Гиви уставился в пол. — Далеко вперед смотришь! Ты еще десять лет назад про новые времена говорил. Не захотел крышу фраерам делать, фраеров разогнал, сам кооператив открыл. Только сгорел он у тебя. Потому что времена-то все старые. И еще долго будут старыми — и на мой век хватит, и на твой.
— Прости, Гиви, я на минутку.
Мустанг выскочил за дверь и набрал по сотовому Бухгалтера, но Бухгалтер не ответил. Странно… Набрал еще раз. Ответил не Бухгалтер, вернее не то чтобы ответил.
«От хрень какая! — сказал незнакомый голос, — какую хоть тут кнопку нажимать?»
«Я че тебе, буржуй?! Вон у главного инженера спроси!»
«Э-э-э! Ты куда?! — вмешался третий голос, — мы че, вдвоем с Юрцом должны этого двухцентнерного жмурика на третий этаж волочь? Ладно, первый был хилый интеллигент. Потом спросишь. Да кончай играться! В карман спрячь, придурок, я из-за тебя весь в кровищу извозился! Светка мне голову оторвет, единственный пиджак надел на собрание».
— Это Гиви! — прошептал Мустанг, судорожно сжав кулаки. Мобильный телефон хрустнул, осколок пластмассы глубоко впился в ладонь, но он не почувствовал, не обратил внимания. — Это Гиви, старый мудак! Просто так работяги не могли завалить Марика с Бухгалтером. Даже одного Бухгалтера не могли. Там же на пивзаводе бабы в основном. А у Марика с собой всегда минимум пара стволов…
Мустанг услышал на отдаленный шум и выглянул в окно. По дороге в сторону его дома от пивзавода валила толпа, человек двести, у всех в руках дрыны или железные прутья. Они были примерно в полукилометре — пять минут быстрой ходьбы.
— Кудряшевский пивной путч! — усмехнулся Мустанг вполголоса, и вернулся в кабинет.
— Что с тобой? — удивился Гиви.
— Где?! — Только теперь он заметил, что вся правая рука у него в крови.
А Гиви правую руку сунул за пазуху. Тоже ствол прихватил, догадался Мустанг. Гиви — добряк! Пришел уговорить, может, в последний момент одумаюсь… Он повернулся к гостю спиной, взял с журнального столика хрустальную вазу и с разворота запустил ему прямо в голову. Ваза отскочила от головы, как мяч, разбив стеклянную дверцу шкафа. Гиви сполз на ковер, рука выскользнула из-за пазухи, но пистолет он не выпустил. Мустанг достал из канцелярского набора нож для разрезания бумаги и вогнал Гиви в шею по самую рукоятку. Затем, отстранившись, чтобы не забрызгало кровью, выдернул. Взял из бара бутылку спирта, вылил на пол, поджег, выскочил из дома через заднее крыльцо и, пригибаясь, чтобы не заметили с дороги, побежал к конюшне. По пути выкинул нож в полынью.
Тамара. Детство
Тамара росла единственным ребенком в неполной семье. Мать, умерла когда девочке едва исполнилось два года, и Тамара ее совсем не помнила. Единственным напоминанием о ней служили черно-белые фотографии в семейном альбоме. Красивое задумчивое лицо молодой черноволосой женщины. Почти нигде Мария Николаевна не улыбалась. За исключением двух фотографий: свадебной, где они с отцом стояли рука об руку у небольшой колонны, увенчанной вазой с искусственными цветами, и еще одной, видимо, снятой сразу после рождения Тамары, где счастливая мать, стоя на ступенях родильного дома, прижимала к груди затянутого в пеленки младенца. Так сказать, пара наиболее ярких исторических событий семьи Меньшовых.
Надо заметить, что Тамара была поздним ребенком. Федор Терентьевич женился в сорок два года. Тома появилась через год. Оставшись без супруги, скончавшейся от очередного неизвестного докторам вируса гриппа, он всю свою нерастраченную любовь и заботу перенес на маленькую дочь. Небезосновательно было бы предположить, что Тамара должна была вырасти избалованной и эгоистичной девочкой. Но получилось не совсем так.
Бывший фронтовик, Федор Терентьевич оказался любящим, но строгим отцом. Он старался ни в чем не отказывать дочери, скрасить протекающее без матери детство. И в то же время не терпящим возражения тоном, а иногда и действием, пресекал далеко зашедшие шалости. Тамара надувала губки, убегала к себе в комнату, но быстро отходила, равно как и отец. В этом они были похожи.
Когда ей исполнилось пять лет, Федор Терентьевич стал позже приходить с работы домой, часто отсутствовал и в выходные. За Тамарой присматривала нянечка, Нина Мефодьевна, полная пожилая женщина с добрым, открытым лицом. Они ладили и ни разу не поссорились. Бывший воспитатель детского сада, Нина Мефодьевна имела свой индивидуальный, если не сказать уникальный подход к детям.
