— Ничего не могу сказать. Ничего не знаю.
— Так не знаете или не можете сказать?
— Оставьте ваши подковырки! Я не могу с вами разговаривать!
Бабочкин с лестницы вывернул на второй этаж — Теплов за ним. Очевидно, Марат Максимович счел для себя несолидным бежать по коридорам родной клиники, вспугивая пациентов и коллег, поэтому передвигался он хоть и быстро, но не бегом. Теплов не отставал.
— Почему вы не можете со мной разговаривать, Марат Максимович?
— Потому что я после операции.
— Так ведь оперировали вы, а не вас!
— Я страшно устал, вымотался. Дикая головная боль. Полуоткрытый контур…
— Какой контур? Что это еще такое?
Сандалии Бабочкина чмокали по линолеуму еще звонче, чем по ступенькам. Рядом бухали тепловские разлапистые ботинки, способствуя рождению симфонии: «бух-бух — чмок-чмок, бух-бух — чмок-чмок»…
— Полуоткрытый контур — это такой способ общего обезболивания, когда часть вещества для наркоза попадает в атмосферу. Для пациента — щадящий метод, а для врача — наоборот. Я совершенно без чувств. Я не в состоянии ни о чем думать и говорить. За что вы меня мучаете?
— Назначьте другой день, когда будете в состоянии говорить о смерти Великанова, и я немедленно прекращу вас мучить.
Они добрались до кабинета Бабочкина. Марат Максимович пытался открыть его своим ключом, который достал из кармана халата, но не попадал в скважину. Руки у него тряслись — то ли от действительно скверного самочувствия, то ли по другой причине. Теплов бдительно торчал рядом, готовый ворваться в кабинет немедленно после его открытия.
— Ни в этот, ни в другой день я не скажу вам о смерти Великанова ничего интересного. Здесь не о чем говорить. Мы друг друга очень мало знали… Тьфу ты, черт! — Ключ отказывался поворачиваться в замке. — Насчет убийцы Великанова у меня нет никаких предположений.
— Его смерть связана с пластической хирургией?
— Не знаю.
— Его смерть связана с телевизионным шоу?
— Не знаю.
Наконец-то Бабочкин повернул ключ не по часовой стрелке, как безуспешно пытался сделать до сих пор, а в противоположном направлении. Замок мягко щелкнул, и массивная дверь открылась. Доктор Бабочкин юркнул в свое прибежище и попытался закрыться в кабинете изнутри. Сделать это оказалось проблематично из-за торчащего в дверном проеме майора.
— Кому было выгодно убийство Великанова?
— Без малейшего понятия.
— Вы находитесь под охраной частного охранного предприятия, не так ли? Чего вы боитесь?
— Я обратился к услугам ЧОП как раз потому, что не знаю мотивов убийства Великанова. Я представления не имею, откуда грозит опасность. Но если она грозит, ее нужно предупредить.
«По-своему логично», — отметил про себя Борис.
— Вам не кажется, что ваши частные детективы не слишком хорошо вас охраняют? Если бы я хотел, я бы сто раз успел вас убить.
— Не ваше дело! Я сам отпустил их на то время, когда должен был сделать ответственную операцию. Как видно, зря…
Марат Бабочкин нервно, дергано взъерошил короткие темные волосы. Он выглядел как человек, по-настоящему испуганный. Вопрос — чем?
— Ну что, так и будете стоять? — с неприятными взвизгами воззвал он к Теплову. — Пожалуйста. Стойте хоть до вечера. Все равно я больше ничего не скажу.
— Не надо так переживать, Марат Максимович. Я сейчас уйду. Мой последний совет: если вы в самом деле так боитесь, обращайтесь не в ЧОП, а в милицию. Там вам помогут лучше.
Дойдя до середины коридора, Теплов оглянулся. Дверь кабинета доктора Бабочкина оставалась незакрытой, и владелец выглядывал оттуда, тревожно озираясь по сторонам. Хотел проверить, действительно ли майор Теплов ушел, как обещал? Или ждал кого-нибудь другого?
Анастасия Березина просыпалась обычно в восемь часов утра, по звонку будильника, встроенного в мобильный телефон. Но сегодня ее пробуждение оказалось полностью самостоятельным, и теперь она лежала, созерцая белый потолок. Белый, недомашний — дома у нее потолок черный, украшенный созвездиями. Ну правильно, она же в больнице. И мобильник, с которым она, популярная писательница, буквально срослась, который стал ее дополнительным органом (приглашения на презентации, читательские конференции, мероприятия для избранных и т. п.), отсутствует по той же причине: здесь запрещено пользоваться мобильными телефонами, так же как и любыми телефонами и иными средствами связи.
Вообще-то это высококачественное лечебное заведение для особо важных и дорогостоящих персон принято называть клиникой, но Анастасия предпочитает старое слово «больница». «Клиника» — слово какое-то противное: будто говорят о сумасшедших. А здесь — больница. И хотя повсюду цветочки, и палаты отдельные, каждая — с изолированным санузлом, и персонал не в белых халатах, а в разноцветных курточках и брючках, но все равно, по сути, это — больница. Здесь есть врачи и медсестры, здесь оперируют, перевязывают, делают уколы, массаж, электрофорез и прочие процедуры. С той лишь разницей, что здесь лечат здоровых, а в обычной больнице — больных.
Недавно прооперированная, Анастасия Березина не чувствовала себя больной, так же как и до операции. Точнее, если уж углубляться в суть (а что еще можно делать при раннем пробуждении?), ее болезнь — это ее образ жизни. Популярная писательница, автор детективных романов — это скорее должность, чем призвание. Литературное призвание… ну, было, было это у нее когда-то, когда она строчила стихи и рассказы, которые нигде не хотели публиковать, кроме самодельных, на лазерном принтере распечатанных журналов, издаваемых такими же неудачниками, как и она. Те, кто их издавали, не считали себя неудачниками: они презирали то, что носило в их кругу кличку «попса», и готовы были перебиваться с хлеба на воду, только чтобы «не продаваться». Продаваться — это худшее, что может случиться, это смерть таланта, это во всех смыслах смерть! Настя, в заплатанных джинсах и намеренно прорезанном в нескольких местах полосатом свитере, взлохмаченная панкушка с имиджем «заброшенное дитя окраин», смотрела на этих деятелей во все восторженные глаза, обведенные угольно-черной каймой. Позиция «не продаваться» казалась ей героической! Однако, когда студенческие годы на журфаке кончились, восторга в Настиных глазах поубавилось. Газетная работа не приносила удовлетворения — ни творческого, ни материального. Печататься в самодельных журналах, которые выросли в полиграфическом качестве, но не в тираже, она продолжала, но начала крепко задумываться: а покупал бы хоть кто-нибудь когда-нибудь этих героев, которые утверждают, что не продаются. Кивая в ответ на их речи, приятно знакомые, но уже поднадоевшие, Настя про себя сомневалась, что на такой товар хоть раз нашелся бы покупатель…
Нет, Настя по-прежнему не желала продаваться. Но финансы поджимали: надоело сидеть на шее у родителей, хотелось хорошо одеваться, покупать книги, какие захочется, пополнять видео— и фонотеку — мало ли что человеку нужно! И тогда подруга студенческих лет привела ее в издательство «Глобус». Глянцевые обложки «глобусовской» продукции пестрели на каждом лотке. Внешне Настя презирала таких вот «попсовиков», а внутри замирала от страха: неужели она может стать в «Глобусе» своей, неужели ее здесь могут напечатать? Неужели ее сборник рассказов (для первого знакомства она выбрала вещи относительно остросюжетные и не самые авангардные по стилю) найдет дорогу к читателю? Неужели здесь она сможет получать за свою работу настоящие деньги? Неужели все это возможно? Настя боялась верить…
