Я давлю на виски еще сильнее. Зажмуриваюсь и изо всех сил
пытаюсь вспомнить… Лицо железнодорожника – черные глаза, расплывшиеся черты,
усы, черные взъерошенные волосы, неопрятная щетина, из-за которой лицо
почему-то кажется грязным. Конкретно не помню ничего – только общий очерк.
Мрачный, пугающий, зловещий. Но почему-то в моей памяти с той же ночью связан
очерк другого мужского лица, наклонившегося надо мной. При воспоминании о нем у
меня в сознании возникает запах автомобиля, отзвук далекой музыки. Я даже
припоминаю эту мелодию. Она часто звучит в моем любимом радио – «Радио 7 на
семи холмах»… Ну да, это Марк Алмонд! «A lover spend», «Отвергнутый любовник» –
одна из самых красивых песен, которые я знаю. У незнакомого мужчины, который
возникает в моей памяти одновременно с этой мелодией, четкие, даже резкие
черты, темные глаза, напряженно сошедшиеся к переносице брови, растрепанные
русые волосы. У него выбритые щеки и нет никаких признаков усов или бороды.
Может быть, это и есть Долохов? Может, он и в самом деле
спас меня? Подобрал около путей, где я валялась… под насыпью, во рву некошеном,
лежит и смотрит, как живая, в цветном платке, на косы брошенном, красивая и
молодая! Подобрал, значит. Привез в Нижний. Попросил своих друзей присмотреть
за мной, пока уехал по каким-то своим делам. А я в благодарность за спасение
обчистила его компьютер и вызвала пожарку. Черт… я ведь еще не знаю, чем
кончилось дело с вызовом пожарной бригады!
Меня начинает потихоньку угрызать совесть. В принципе, моя
совесть – существо дрессированное. Стоит на нее покрепче цыкнуть, как она
вспоминает свое место. Вот и сейчас ее мгновенно утихомиривает следующий
разумный довод: а почему Долохов не обратился, найдя меня, в милицию? Почему
тайно привез в Нижний?
Лет пятнадцать назад я бы на полном серьезе допустила, что
он настолько прельстился моей неземной красотой, что не в силах был со мной
расстаться. Сейчас мое самомнение значительно потрепано минувшими годами, я
могу только мысленно возблагодарить Долохова за то, что он не сдал меня ментам.
Иначе мне отродясь не отбрехаться бы от версии, которую, не сомневаюсь,
преподнесли Лариса Дарзина и ее сообщник: кокнула-де случайного любовника, а
потом с перепугу, потеряв голову, попыталась спрыгнуть на ходу с поезда – и
убилась. То-то Лариса Дарзина смотрела на меня сегодня как на ожившего
мертвеца! В ее понимании я таковой и являюсь!
Или таковым? Как применить это слово по отношению к женщине?
Женщина – оживший мертвец? Или ожившая мертвец? Аналогичный лингвистический
прикол: женщина – большой молодец? Большая молодец? Или вообще – большая
молодица?!
Стоп, стоп, погоди. Стоит начать упражняться на темы
великого и могучего, как немедленно потеряешь всякую способность к логическому
мышлению. А мне оно сейчас необходимо!
Вопросы плодятся и размножаются, как моль на старом шарфе,
заброшенном в угол шкафа. Если версия об убийце Ярушкиной уже запущена в
милицию, значит, жена Пластова могла знать о моем существовании. Ведь кто-то
сообщил ей об убийстве мужа. Кто-то вызвал во Владимир. После рассказа
Валентины я не сомневаюсь, что странная мужиковатая женщина, которая оказалась
в одном купе со мной, была именно Ирина Пластова. И теперь понятно, почему она
смотрела на меня сущим зверем!
Понятно? А почему, собственно? Откуда она знала, что я – это
я? О да, конечно, проводница прочла вслух мою фамилию, но попутчица начала
демонстрировать свою антипатию сразу, только увидела меня!
А может, я просто очень мнительна? На воре шапка горит, в
том состоянии, в каком я находилась вчера, мне все казалось подозрительным. На
самом деле многое объяснимо элементарным хамством. Или стрессом, в котором она
находилась, узнав о смерти мужа. А все демарши Пластовой против меня начались
после того, как прозвучала моя фамилия. Подсунутый мне мобильник. Попытка устроить
скандал и вызвать охрану. Она лезла из кожи вон, чтобы сдать меня в милицию,
привлечь внимание к моей фамилии!
Секундочку. Но… если она знала, кто я, если ей сообщили, что
в убийстве ее мужа подозревается некая Ярушкина, зачем было именно что лезть
вон из кожи? Почему бы просто не подойти к проводнице, к начальнику поезда, к
начальнику охраны, не позвонить во Владимир, в вокзальное отделение милиции и
не сообщить, что в одном купе с ней – преступница? Зачем надо было устраивать
весь этот спектакль?!
– Алена, ты что? – слышу рядом перепуганный голос. – Тебе
плохо?
Открываю глаза и разгибаюсь. Оказывается, под гнетом своих
бессмысленных размышлений я натурально согнулась в дугу.
– Ничего, просто голова разболелась, – бурчу, уворачиваясь
от озабоченного взгляда Валентины. И вдруг до меня доезжает, что если моя
вчерашняя эскапада с пожаркой имела успех, то не кто иная, как моя новая
знакомая, расхлебывала заваренную мною кашу.
Совесть опять начинает пощелкивать зубками.
Лежать! Я еще пока не поняла, среди друзей или врагов
нахожусь! Пока надо затаиться и выжидать.
– Извини, я тебя тут бросила. Понимаешь, это звонила
сторожиха нашего дачного кооператива, – тараторит Валентина. – Мы с ней дружим.
И я еще две недели назад обещала к ней приехать. Главное, позвонила из
консультации, сообщила, что буду сегодня. Я практически уже собралась ехать, а
тут эта Иванова, или как там ее…
Тактичность всегда была моим ярко выраженным качеством. А
также мнительность и самокритичность. И поэтому я отчетливо слышу в словах
Валентины подтекст: «А тут эта писательница Дмитриева, или как там ее…»
С одной стороны, я ее вроде спасла от ненормальной
добывательницы зеленого очечника. С другой стороны, съела в доме весь зефир…
– Ой, Валентина, я прекрасно понимаю, – подхватываюсь я. –
Все было чудно, классно, необыкновенно, замечательно, но мне, честно, уже пора.
Строго говоря, мне нисколько не пора. Время едва подбирается
к шести вечера – день нынче просто резиновый. До рандеву с Долоховым еще три
часа. Появляться у него раньше времени у меня больше нет желания. И я знаю
почему! Кажется, появился шанс открыть еще одну его секретную папку. Похоже, я
нашла второе ключевое слово! Сейчас мне больше всего в жизни хочется включить
мой боевой ноутбук. Однако я не могу сделать это здесь! Неужели придется идти
домой?
Страшно. Прежде чем поговорю с Долоховым – страшно!
Господи, куда податься? Не хочу появляться ни у кого из
своих знакомых. Не могу сейчас вести досужие разговоры, отвечать на никчемные
вопросы.
– Погоди! – ловит меня за руку Валентина. – Ты решила, что я
тебя выгоняю? Да брось ты! Это совершенно невозможно. Слушай, ты сегодня
вечером очень занята?
– А что такое? – настораживаюсь я.
