– Ну-у уж! – протянула Алена с максимально возможным
недоверием, однако максимум получился какой-то минимальный…
– Дался же вам этот осел из объявления… Вот зачем вы Ашота
разозлили? – проворчала вдруг Анжела, и Алена с изумлением услышала, что голос
кондукторши исполнен сочувствия.
– Ладно, это бессмысленный разговор, – махнула наша
писательница. – Мы друг друга все равно не поймем. Вы меня лучше выпустите,
Анжела. Мне в библиотеку надо. Вон в ту, областную. В зал ценных изданий. У
меня там книжка заказана. А время уходит…
Анжела несколько раз моргнула, и ее глаза, за последние
несколько минут приобретшие вроде бы вполне приятный зеленоватый цвет, снова
сделались пустыми, плоскими и невыразительными. Вдобавок она их немедленно
отвела от Алены, можно сказать, даже отдернула с испугом.
– Как это я вас выпущу? – пробурчала Анжела. – А что со мной
потом Ашот сделает? Видели же, какой он бешеный? Деньги раскидал… – И она с
тоской поглядела на разбросанную мелочь и червонцы, однако и пальцем не
пошевелила, чтобы их собрать.
Да, жалостливого Ашота девчонка боялась, кажется, до смерти,
и Алена поняла, что тезис «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих» не
утратил актуальности и сиюминутности. Она вскочила с сиденья, на краешек
которого опустилась было, и, сделав обманный полувольт, обогнула Анжелу,
рванулась к передним дверцам и попыталась их разомкнуть руками.
Но ничего не вышло, конечно!
– Откройте! – крикнула Алена яростно.
– Ага, так я тебе и открыл, хулиганка! – послышался
злорадный голос Ашота, и Алена, обернувшись, увидела, что он уже забрался в
кабину и скалится на ее бессмысленные старания с нескрываемым удовольствием. –
Ничего, сейчас с тобой разберутся!
Вслед за этим Алена услышала звук открываемых дверей – увы,
совсем не тех, сквозь которые она безуспешно старалась прорваться, а задних.
Она повернула голову и увидела, как через них в «пазик» впрыгнул крепыш в
черной куртке (ну, тот, из «Мерседеса») и, грозно набычившись, пошел к ней,
тяжело поводя плечами и как-то особенно пугающе стискивая свои увесистые
кулачищи…
– Милиция, – буркнул он, с отвращением оглядывая замершую
Алену. – Предъявите документы!
…В описываемое время неподалеку от места сего происшествия
происходил приватный разговор следующего содержания:
– Погоди, Леха, я не понял, так ты у нас теперь что, вернее,
кто – псих?
– Выходит, псих. Хотя веселого тут мало.
– Да я и не веселюсь, что ты! А врачи что говорят?
– Ты больной? Не был я у врача! Придешь туда – и всё,
поминай как звали. А вернее, вообще не поверят. Нет, к психиатру я не пойду, с
меня вполне хватило того зачуханного юного невропатолога из нашей поликлиники,
к которому я все же обратился. Все, говорит, у вас нормальное, и пульс, и
давление, и язык розовый…
– Погоди, а при чем тут язык?
– Ты меня спрашиваешь?! Ты его спроси! И язык розовый,
говорит, и слюна не каплет, и сопли не текут, а пульс нормальный, наполнение
хорошее… Ну и прочую всякую свою чухню несет. Я ему: да вы поймите, я сам себя
в клетку посадил и наружный замок навесил, чтобы не бежать в музей! А он, когда
про музей услышал, вообще чуть ли не хихикать начал. То есть у них это, видимо,
ни в какие рамки не входит, чтобы человек так вот с ума сошел – захотел бежать
в художественный музей картины смотреть. Новое поколение выбирает пепси…
– А может, как раз наоборот. То есть я тебе навскидку назову
человек сорок, которых только в припадке белой горячки в музей затащить можно.
И это только, что называется, среди нашего бомонда. А возьми кого попроще…
– Ну так оно. И все же мне показалось, что, если я бы сказал
этому докторишке, что я – Наполеон, Александр Великий, или, к примеру, батька
Махно, или даже вся эта тройка в одном флаконе, а не порознь, он бы мне
худо-бедно поверил. А в патологическую страсть к искусству – нет, ни за что!
– Но я так понял, у тебя вроде была страсть не к искусству,
а к разрушению оного, да? Ты картину что, порезать хотел?
– Я и сам не знаю, чего я от нее хочу. Ну да, кажется,
именно порезать…
– А ты врачу про это сказал? Леш, чего молчишь? Сказал или
нет?
– Честно? Нет.
– А почему?
– Ну, если совсем честно, доктор тот где-то был прав: в ту
минуту, когда он меня осматривал, я уже малость очухался. Бесы мои то ли
угомонились, то ли устали, то ли на другой объект перекинулись… Я говорил тебе?
Они ведь меня проинформировали, что я у них не один такой искусствоман под
опекой…
– Твою мать… Мать твою!
– Ну при чем тут моя мать, ты сам посуди! Родила она меня
вполне здоровым, и столько лет нормально прожил, тоже Бога гневить нечего, даже
простужался не каждую зиму, а что с катушек съезжать вдруг стал – это,
наверное, жизнь заставила… А насчет того, почему я не сказал доктору, что меня
терзала зависть к лаврам Герострата… Испугался я, понимаешь? Подумал: а вдруг
он вызовет милицию, повяжут меня и…
– Леха! А друзья на что!
– Друзья?.. Хм… Уж и не знаю… После того как родная дочь со
своим женишком уже готовы были самодельную смирительную рубашку на меня надеть,
я даже в семейных узах разуверился, что ж о друзьях говорить…
– В каком смысле – смирительную рубашку? Они знают, что с
тобой случилось?
– Нет. Я побоялся им сказать. Да какая разница? Они меня
давно ненормальным считают, с тех пор как я с Юлькой стал встречаться.
– У тебя с ней сколько лет разницы, двадцать?
– Больше.
– И что? В наше время обычное дело, кто только не женится на
молоденьких моделях!
– Отстал ты, Лева. Это теперь моветон, понял? Теперь это
признак провинциализма – жениться на барышнях, которые тебе в дочки или внучки
годятся. А уж если ты ее с подиума снял, да еще ноги у нее от ушей, да еще
блондинка, не дай Бог, – ну полный отстой. «Симптом царя Давида», как моя
Галька выразилась, что в переводе на язык нашего поколения означает – маразм
крепчал. Теперь только дамы немолодые (взрослые, как они себя деликатно
называют) по мальчишкам сохнут, вот это самый писк моды. А нам, мужчинам, на
девочек заглядываться – Боже упаси. Дурной вкус, дурной тон, стыдобища…
– А как насчет того, что седина в голову, а бес в ребро?
– О нет, про бесов ты мне не говори, а то меня опять
корежить начнет!
