Говорили, Бык-рогомет не знал, кого поставить. Тогда
«обувший» его кидала с выразительной кличкой Кочегар сам указал на Акробата,
который в последнее время что-то частенько начал ему отказывать в своих
милостях.
Видимо, пораскинув умом, Бык-рогомет решил, что если он
убьет Акробата, то, может быть, хоть когда-то выйдет на свободу. Ну, не вдвое,
так втрое норму станет перевыполнять, его помилуют за ударный труд… Опять же,
на убийства глиномесов брутальное начальство обычно смотрело сквозь пальцы, и
даже если срок накидывали, то не сильно. Конечно, если убитый не козлил, то
есть не сотрудничал с тюремным начальством. Но за Акробатом такого не
замечалось. Бесполезная, строго говоря, была птица-кочет! Бык-рогомет,
наверное, счел, что, если он откажется расправиться с Акробатом и будет убит,
его детям вообще некого будет ждать. Опять же – у него оставалась надежда на
выигрыш… Ну вот он и сыграл. И проиграл. И заплатил проигрыш.
Тогда-то и стало понятно, что и Сашка-парикмахер убил Кармен
вовсе не из ревности, а тоже – заплатив карточный долг. Или он ее, или кто-то
другой – его… Теперь вот зарезали Акробата. И пошли слухи, что беспредельщики
из последнего этапа, всегда готовые катить баллоны на любого законника, не
признающие авторитетов, могут поставить на кон жизнь любого осужденного, будь
то баба или мужик, будь он из «людей» или политических. На начальство пока не
покушались – всем могло выйти дороже. А с прочим фуфлом можно было не
цацкаться.
Теперь Александре и Кате стали понятны намеки Бульки.
Намеки, оказывается, очень даже прозрачны! Тем более если учесть, что ее
открыто называл своей чувыркой, стало быть, любовницей, именно тот самый
Кочегар, который с легкостью необыкновенной пожертвовал Акробатом. Они были
парочкой «обоюдных», вполне достойных друг друга по своим интимным пристрастиям
и бесконечной жестокости, с которой относились ко всему миру.
Учитывая это, спорить с Булькой небезопасно.
А между тем она накрепко зацепилась за санчасть. Теперь
никто в третьем женском бараке даже и не упоминал об очереди в «санаторий». И
никто не спорил, когда туда уходила Булька. Иной раз, если дежурил подкупленный
часовой, который после поверки тихонько открывал барак, вместе с Булькой
являлась в санчасть и Надя-Кобел. Тогда Александра покрепче зажимала уши, чтобы
не слышать, как пылко милуются ненаглядные подружки. Как-то раз Булька сунулась
в ее закуток и спросила, не хочет ли Маманья побыть двустволкой. Александра
столь надолго задумалась над переводом, что Булька «заржала» и ушла. Только
потом Александра сообразила, что ей предложили поучаствовать в любовных играх
Нади и Бульки. Свернулась клубочком на своем топчане и подумала: надо что-то
делать, чтобы прекратить безобразие. Подруги пока не шибко афишировали ту лафу,
которая им выпала, но ведь ума у них нет, начнут трепать языками, и кто мешает
заявиться сюда уркам из мужского барака и тоже потребовать пускать их в
«санаторий»?
Откажешь – и станешь первой кандидаткой на «три косточки»…
Сказать санитару Фролову? Но что он может? Да ничего.
Пожаловаться доктору Никольскому? Он человек решительный –
никакого больничного Бульке не дал и посоветовал держаться подальше от
санчасти, потому что «на ней воду возить можно». Обычно вежливый, даже
демонстративно вежливый с заключенными, с Булькой он был очень груб. Может
быть, узнал, что огребла Булька срок за убийство врача, который отказался
давать ей морфий? Булька поорала, поорала, погрозила Никольскому да и затихла:
Надя-Кобел смогла ей доходчиво объяснить, что жизнь лепилы по шкале лагерных
ценностей неизмеримо дороже, чем жизнь какой-то ковырялки, пусть она даже
личная ковырялка Нади-Кобел и любимая чувырка Кочегара. Никольского «на три
косточки» не разыграют, скорей уж Бульке «повезет» оказаться на кону.
Да, понимала Александра, если пожаловаться Никольскому,
он-то сможет принять меры. Но чем все закончится для нее самой? Ведь
единственный способ прекратить женские хождения в санчасть – выгнать отсюда ту
сестру, которая все это допустила. Выгнать Александру Аксакову.
Она сама во всем виновата, да. Когда-то у нее не хватило
твердости… Но она же хотела как лучше! Лучше не только для себя, но и для
других!
Благими намерениями, как всегда, оказалась вымощена одна
всем известная дорога – в ее личный ад.
Жить в бараке постоянно… Лишиться единственной отдушины для
себя – и лишить ее других… Чертова Булька!
Александра набралась храбрости и попыталась поговорить с
Надей-Кобел. Нет, не вовсе запретить Бульке ночевать в «санатории», – но хотя
бы на время угомониться.
Выслушав, Надя посоветовала ей захлопнуть покрепче
скворешник и не разводить ненужные талы-талы.
Александра оценила мягкость выражений, старательно
улыбнулась Наде и ушла.
Улыбка слиняла с ее лица довольно быстро.
Да что же делать-то? Хоть у Мурзика помощи проси, честное
слово! Ну да, она была в таком отчаянии, что даже такая мысль мелькнула. Однако
грянула новая беда.
Зинка-с-Ленинграда, которая благодаря трепетному отношению
Мельникова ко всем жителям Северной столицы, была переведена из санчасти «на
повышение» – в столовую – и теперь снимала пробу на кухне, не забывала своих
бывших коллег. Частенько она умудрялась часть «снятых проб» слить в плоскую
флягу, которую приспособилась носить под бушлатом, и притаскивать в санчасть.
Потом наглость ее дошла до того, что она почти открыто выносила котелки с кашей
и киселем из столовой и тащила в санчасть, где доктор Никольский, санитар
Фролов и сестра Аксакова в три ложки, споро и молчаливо, отдавали должное
товарищескому чувству Зинки-с-Ленинграда, которая, правда, предпочитала, чтобы
ее все-таки называли Зинаидой Викторовной.
Однажды какой-то пацан
[20] проследил за Зинкой, несшей из
столовой котелок с киселем, и притащился за ней в санчасть. Он выждал, когда
Зинка ушла (в санчасти была в то время одна только Александра), и ворвался в
приемную. Александра только взяла в руки котелок, чтобы спрятать его подальше
от искушения – до прихода Никольского и Фролова. Она скорее откусила бы себе
пальцы, чем съела бы одна хоть ложку киселя, но вволю понаслаждаться
клюквенно-крахмальным, почти домашним ароматом ей никто не запрещал. Так она и
стояла, сунув нос чуть ли не в котелок, и нюхала кисель, как вдруг услышала
звук распахнувшейся двери.
