Охтин только головой покачал:
– Россия – одна. Такая или не такая – одна! А мы с тобой
ничего не решаем. От нас уже ничего не зависит, понятно? Мы можем быть только
со своими – какими бы они ни были, главное, что с русскими, – или с врагами. Я
не могу, не хочу быть с врагами! Поэтому должен сделать хоть что-то, если на
фронт не берут.
Поляков пытался его переубедить, но напрасно. Они расстались
враждебно, и все три недели, прошедшие со времени отъезда Охтина, он лелеял в
своей душе эту враждебность, стараясь убедить себя, что был прав, однако не
выдержал – сорвался в Кузнечную пристань, воспользовавшись первым же предлогом.
И сейчас клял себя, что не поехал раньше. Хотя бы на день! Как он будет жить,
что будет делать, если не станет Охтина?!
– Я спрашиваю – понятно? – спросил он, по-прежнему не глядя
на Дудака.
– Так точно… – едва слышно выдохнул тот.
Наконец Поляков повернул голову и посмотрел на младшего
лейтенанта.
Тот покачнулся. Показалось, будто его лица коснулся открытый
огонь.
– Он жив? Быстро говорите – жив?
Дудак туго сглотнул, но ничего не смог ответить – пожал
плечами.
– Где он?
И снова Дудак молчал, чудилось, бесконечно долго, прежде чем
нашел в себе силы прошептать:
– В сарае…
– Садитесь в машину, – приказал Поляков, снова подавляя
искушение выхватить пистолет из кармана и начать палить, пока хватит пуль. –
Показывайте дорогу.
Садясь сам, он мельком взглянул на Тарасова. У того от
любопытства даже уши заострились. Можно представить, что́ он будет
докладывать начальству! Если Григорий Алексеевич еще жив, его надо вывезти
отсюда – как можно скорей. Потом нужно будет заняться созданием легенды о
секретном сотруднике. Без вопросов в управлении не обойтись! Придется задним
числом написать заявление, доносы, которые якобы принадлежали перу секретного
сотрудника Охтина, вернее, Москвина… Какую кличку ему дать? Нет, это все потом.
Это мелочи. Сейчас главное – его жизнь!
– Вон туда, – чуть слышно пробормотал сидящий сзади Дудак. –
Налево. За домом с серой крышей.
– Да тут везде серые, – хмыкнул Тарасов, сворачивая в узкий
проулок. – Прогнили все. Сюда, что ль?
– Сюда…
Поляков выскочил, когда «эмка» еще тормозила. Ногой ударил в
небрежно прикрытую створку ворот приземистого сарая. Влетел внутрь – и словно
бы наткнулся на истерический женский крик.
Замер, опешив. Сзади возбужденно дышал Тарасов.
– Иха… – пробормотал он. – Веселые дела. Это что ж, лазарет
такой? Или, подымай выше, санаторий?
Сквозь щелястую крышу сквозил холодный свет. Видно было, что
на земле, в грязи, в кучку собрано сено, на него набросаны еловые ветки. На
жалкой подстилке лежал человек. Над ним стояла на коленях простоволосая женщина
в замызганной телогрейке, пытаясь прикрыть собой, и с ужасом косилась на
вошедших.
– Он умирает! – крикнула, поднимая заплаканное, измученное
лицо с опухшими от слез глазами. – Не надо, не трогайте его!
Поляков покачнулся, увидев седую, сплошь седую голову
Охтина, лежащую на какой-то серой тряпке.
– Всем выйти, – прохрипел, покосившись на Тарасова. –
Проследите, сержант.
Дудак, предусмотрительно не решившийся сунуться дальше
порога, покорно отпрянул на улицу.
– Пройдите, гражданка, – сказал Тарасов, потянув женщину за
плечо. – Пройдите, сказано.
– Я его не брошу! – оттолкнула шофера женщина. – Он меня
спасал, я его не брошу.
«Значит, дядя Гриша за нее вступился», – подумал Поляков,
ощутив такое же жгучее желание убить эту женщину, как и Дудака.
– Иди… – донеслось снизу чуть слышное – и все замерли:
умирающий заговорил. – Иди, не бойся. Мне надо с ним…
Женщина покорно поднялась, всхлипнула, зябко втянула голову
в ворот грубого самовязаного свитера, торчащего из телогрейки.
– Платок свой забери, – прохрипел Охтин, пытаясь приподнять
голову. – А то умру, побоишься взять.
– Нет, нет, не надо! – Женщина опрометью кинулась из сарая,
тяжело волоча за собой калоши, сваливавшиеся с ботинок, и Поляков, взглянув на
ее растрепанные, свалявшиеся, давно не мытые волосы, вдруг понял, что серая
тряпка под головой Охтина – никакая не тряпка, а шерстяной платок женщины.
Он подошел ближе.
Седые волосы, белое, без кровинки лицо, потонувшие в черных
тенях глаза. Серые губы. Какая-то бесформенная тряпка, покрытая ржавыми
пятнами, торчала из-под полы ватника.
Кровь!
– Дядя Гриша… – пробормотал Поляков и по тому, что лицо
Охтина вдруг приблизилось, понял, что опустился рядом с раненым на колени. – Ты
что? Ты что это затеял?
– Прости, Гошка, – сорвался легкий вздох с губ Охтина. – Ты
меня прости… я тебя оставляю…
– Дядя Гриша…
– Сволочи, какие же сволочи! – чуть слышно бормотал Охтин. –
Это же их народ, здесь же не заключенные! Они хотят, чтобы измученные женщины
для них окопы рыли… они… Кого же защищают те, кто сейчас на фронте стоит против
гитлеровцев?
«Таких, как я и тот, кто в тебя стрелял», – подумал Поляков
и поднял с грязного пола, засыпанного сенной трухой, безжизненную, холодную
руку Охтина.
– Дядя Гриша!
– Да что ты заладил? – шепнул Григорий Алексеевич, и на
губах его запузырилась кровавая пена. – Других слов не знаешь, что ли? Помню я,
как меня зовут. Все помню. Увези ее. Прошу, увези.
– Кого?
– Ты ее видел. Это она. Мы у нее в долгу.
– Кто? Почему?
– Увези ее отсюда, – повторил Охтин и подавился кровавым
сгустком, внезапно вылетевшим из его рта.
Поляков ничего не успел сказать, ничего не успел спросить.
Какое-то мгновение – нет, меньше… и он остался один.
Один .
