– Хреновы твои дела, милка моя, – бормотала сквозь стиснутые
узкие губы Надя, и желваки ходили по ее щекам, совершенно как у озабоченного,
разозленного мужчины. – Булька на тебя злобствует, аж кипятком ссыт, так
ярится. Хочет напоследок душу Кочегара потешить и взять тебя на себя. Смекаешь,
о чем базар?
Александра споткнулась, и Надя-Кобел перехватила ее руку
покрепче.
– Завтра пойдет мужской сходняк просить, чтобы тебя ей
отдали. Якобы Кочегар ей такой наказ давал, чтоб отомстила тебе за того пацана.
Правду сказать, думаю, пацан тут ни при чем и Кочегар ничего ей такого не
наказывал. Она тебя люто ненавидит, из кожи вон лезет.
– За что, за что? Что я ей сделала? – как во сне
пробормотала Александра.
– Да не знаю, какие меж вами счеты, – пожала могучими
плечами Надя-Кобел. – Булька – она вообще борзая по натуре, а после того как
мочканули Кочегара, еще пуще оборзела. Сама прикинь, где ты ей дорогу перешла.
А может, – она поглядела на Александру с выражением неловкости, таким странным
для ее рубленого лица, – а может, это я виновата.
– Почему?
– Да я как-то раз сдуру болтанула, мол, кабы я была
нормальная свиноматка, как все другие, я б хотела с виду быть такой же
изенбровой биксой [24] , как Маманья. Ну, Булька и взревновала – чуток из кожи
не вывернулась, долго мне потом пришлось ее, дурищу, обхаживать. Ну и с тех пор
она ревнует, понимаешь?
– Понимаю… – прошептала Александра. – Чего ж тут не понять.
Только что ж мне теперь делать, а, Надя? Булька, сама знаешь, от меня не
отстанет. К начальнику пойти?
– Погоди пока. Если пойдешь, надо будет ему закладывать и
Бульку, и меня, и Кедра, старосту из пятого барака, да и еще кучу народу
потреплют. Погоди до завтра. Я ей попробую малость мозги вправить.
– Надя, скажи ей, что, если она меня убьет, ей срок накинут,
не меньше десяти лет. Она ж тогда на волю выйдет совсем старой! – в отчаянии
воскликнула Александра.
– Да какие ее годы? – ухмыльнулась Надя. – Ей только
двадцать, еще успеет нажиться на воле. К тому же она и воли-то не знает, с
пятнадцати лет по зонам чалится, ее тут ничто не гнетет, все – дом родной.
Главное, чтоб за кирпичный забор не послали. Но ты сама посуди, кто ты такая,
чтобы из-за тебя кого-то за кирпичный забор посылали?!
И правда, подумала Александра, кто она такая, чтоб за ее
убийство Бульке дали расстрельную статью? Да никто.
Значит, что? Значит, все?
– Значит, что? – повторила она вслух. – Может, мне самой
прийти в медпункт да повеситься, чтоб не ждать, пока Булька меня на полосы
разрежет?
Надя задумчиво сдвинула свой немыслимый тюрбан и поскребла
по лбу.
– Ты погоди, – сказала угрюмо. – Дурное дело, сама знаешь,
не хитрое. Может, тебя кто кровью выкупить захочет.
– Что еще такое?! – спросила Александра, едва управляясь со
слезами, которые так и хлынули из глаз. – Кто-то за меня умереть должен?
– Ну да, – деловито кивнула Надя. – Ты ему обещаешь, что с
семьей его расплатишься, когда выйдешь. Ну вроде как будешь на них всю жизнь
вкалывать, понимаешь? Или если на воле у тебя есть богатая заначка рыжья,
отдашь всю. За жизнь-то свою не жалко! Или, может, сыщется какой-нибудь совсем
уж потерянный игловой или нюхальщик, который, чтобы раскумариться, на все
готов, даже жистянку отдаст. Тогда ты ему дашь наширяться, а он за тебя,
значит, голову на рукомойник положит и храпок подставит.
– Ну ты сама посуди, Надя, – всхлипнула Александра, – откуда
у меня морфий или кокаин? Они же у главврача в сейфе! А его за перерасход как
раз и могут послать за кирпичный забор! И что я вообще значу, чтобы за меня
какой-то человек добровольно дал себя убить, горло перерезать? Нет, все для
меня кончено…
– Ну погоди, погоди, – прогудела Надя не слишком уверенно, –
не хорони неубитого!
– А вообще, может, оно так даже и лучше будет, – вдруг
прошептала Александра. – Больно уж тут жизнь тяжелая! Больно страшная! Надоело
мне, если честно. Ну и ничего, умру еще не очень старая и чуть-чуть даже
красивая. А то к концу срока небось и зубы повыпадут, и волосы повылезут.
Вернусь домой – дочка испугается, не узнает. Вот только знаешь чего жалко? У
меня дочка уже взрослая, может, и замуж без меня вышла, и ребеночка родила. Я
мечтала, вот вернусь домой, буду идти по улице по своей родной, по Варварской,
и поверну в нашу подворотню, а там, во дворе, горка песка насыпана и маленький
мальчик там играет. Волосы у него черные, глаза черные, – пробормотала
Александра и улыбнулась воспоминанию о том далеком времени, когда черные глаза
затмевали для нее и солнце, и все на свете. – И он меня спрашивает: «Ты кто?»,
а я говорю: «Я твоя… я твоя…»
У нее перехватило горло.
– Ох, дура, – сказала Надя, и лицо ее вдруг ужасно
скривилось. – Дурища, сама разрюмилась, и меня развезло!
По ее багровой щеке поползла слеза, потом другая…
Александра закрыла лицо руками.
– Эй, землячка, – раздался рядом шепелявый, надтреснутый
голос. – Хочешь, привет брату передам? Может, он за меня словечко замолвит?
Александра отняла руки от глаз, оглянулась.
Мурзик!
– Ты чего пунишь? [25] – прорычала Надя-Кобел, видимо,
страшно разозленная, что кто-то, вдобавок мужчина, увидал ее в минуту
преступной женской слабости. – У нее брат небось где? Тоже на зоне! Тебя что, в
другой лагерь переводят? Или так просто, туфту гонишь? Эх, бабе и без того худо,
а еще ты…
– Да ладно, бросьте, все обойдется! – усмехнулся Мурзик,
помахал рукой да и пошел по направлению к своему пятому бараку, напевая:
Звуки вальса неслись,
Веселился весь дом:
Я в каморку свою
Пробирался с трудом.
Взял я острый кинжал
И пронзил себе грудь,
Пусть невеста моя
Похоронит мой труп!
Александра и Надя-Кобел смотрели ему вслед.
Прорыдав последние слова, Мурзик вдруг заорал на весь лагерь
– до того противно, пискляво, дурашливо, что женщины вздрогнули:
Тра-ля-ля ля-ля-ля,
Еще раз тра-ля-ля,
Пусть невеста моя
