Похоронит мой труп!
А затем, хохоча, словно наперсточник, открывающий секреты
своего жульничества облапошенным им простакам, Мурзик выкрикнул:
Принесли его домой —
Оказался он живой!
И скрылся за углом барака.
Надя-Кобел покрутила пальцем у виска и угрюмо вздохнула. Она
довела Александру до санчасти и велела санитару Фролову никому дверей не
отворять. Пусть хоть кто там за ней помирает и даже нож у него из груди торчит!
Не отворять, и все, если рядом с этим человеком не будет доктора Никольского,
или начальника лагеря, или, на худой конец, ее самой, Нади-Кобел.
Александра думала, что глаз не сомкнет, однако уснула, едва
легла на свой топчанчик. Она хотела бы увидеть во сне Игоря или Олю, но не
видела никого, только песик-братик раз выглянул, молодой, взъерошенный
какой-то, но тут же скрылся, словно спохватившись, и ночь прошла в пустом сером
тумане. А к утру очень голова заболела, так заболела, что даже страхи как-то
поутихли.
Так потом день и промучилась.
Из санчасти ни на шаг не уходили доктор Никольский и санитар
Фролов. Надо понимать, охраняли Александру. Собирались даже остаться тут
ночевать, но вечером…
Вечером снова пришла Надя.
Сняла с головы знаменитый тюрбан, обнажив стриженую макушку,
и рассказала: нынче на лесоповале Мурзик встал перед бригадой на колени в снег
и признался, что убил Кочегара. Убил, чтобы спасти от него Маманью. Потом
сказал, что хочет выкупить жизнь Маманьи своей кровью и просит дать ему клятву,
что в обмен на его кровь они поклянутся Маманью больше не трогать. И если кто
нарушит ту клятву, то чтоб его на ножи поставили.
Ошеломленные авторитеты поклялись, что такой человек, кто
решится его последнюю волю нарушить, будет заживо на клочки растерзан. И они
лучше сами Бульку заранее пришьют, чем дадут ей хоть слово поперек вякнуть. Так
что, Мурзик, не тревожься, сказали, все будет путем. Маманья в безопасности.
Пускай дальше живет!
Получив это нерушимое слово, Мурзик неторопливо вынул из
рукава спрятанный там жульман и на глазах у всех перерезал себе горло.
«Но он же привет Шурке собирался передать… Значит, Шурка
умер!» – это было первое, что подумала Александра. Потом она заплакала. И никак
не могла понять, по ком же плачет: то ли по Шурке, то ли по Мурзику. А какая
вообще-то разница?
* * *
Ольга вспомнила, как Варвара Савельевна сказала однажды:
«Караимы говорят: бывает, что в степи прилетит пуля ниоткуда и убьет тебя,
когда ты радостно смотришь на солнце».
Вот она, та пуля. Прилетела.
– Ага, – сказал Поляков спокойно. – Все-таки это был именно
«ТК», а не «браунинг».
Петр кивнул:
– Совершенно точно. Где коробка? – И он сильней ткнул Ольгу
в висок стволом.
Глаза Полякова чуть сузились, и Ольга, поймав его взгляд,
проговорила, словно под диктовку:
– Не здесь. Я ее спрятала внизу.
– Где?
– В прачечной.
– Где?!
Петр отпихнул ее так, что она упала на колени, а сам в одно
мгновение оказался сидящим на кровати рядом с Поляковым.
– А сейчас!.. – закричали за занавеской. – А сейчас
выступает наш знаменитый клоун-фокусник Вася-Не-Горюй!
Затрещали хлопушки.
– Будете фокусничать, – предупредил Петр, приставляя
пистолет на сей раз к голове Полякова, – пристрелю обоих. Никто ничего не
услышит.
– Новые анекдоты! – кричал Вася-Не-Горюй. – Новые анекдоты
про Гитлера! Стоят Гитлер и Геринг на вершине берлинской радиобашни. «Что бы
такое сделать, чтобы повеселить берлинцев?» – размышляет Гитлер. Геринг
отвечает: «А почему бы тебе просто не спрыгнуть вниз?»
Захохотали громче хлопушек.
– Петр, – с трудом выговорила Ольга, потирая висок, – это
правда, что ты был с Никитой, мужем Варвары Савельевны, в лагере?
– Да, правда.
– А за что тебя посадили?
– Не заговаривай мне зубы, Оленька! – усмехнулся Петр. –
Какая разница, за что? Я там жизнь провел. Сначала в их поганых детдомах, потом
в тюрьмах, потом в лагерях. Ну, так и быть, скажу: попал туда за родителей,
вернее, за моего дядьку.
– Который тут, в Энске?
– В Энске у меня никого нет. Только… соратники. Помощники.
– Это Братчиков твой помощник? – спросила Ольга.
– Партайгеноссе, – уточнил Поляков с непроницаемым
выражением.
– Поосторожней, ты, паршивая советская сволочь! –
посоветовал Петр. – Знаешь, за что ты словил пулю? С самого начала пуля
предназначалась ей, – он кивком указал на Ольгу. Потом чуть повернул голову,
вонзил в нее взгляд. – Как только Валентина рассказала мне, что ты начала
болтать про моего дядьку в Энске, я понял, что ты стала опасной. Вдруг бы
кто-то начал меня проверять? Я хотел пристрелить в той подворотне вас обоих. Но
ты ни с того ни с сего сорвалась с места и кинулась бежать. Пришлось
ограничиться майором. Я тогда мысленно тебя похвалил: какая девочка
принципиальная, ну прямо Павлик Морозов в юбке. А ты что сделала? Немедленно
изменила своим принципам. Что, он тебя под пистолетом заставил?
– Пистолет ты у меня забрал, – проговорил Поляков.
– Надо было тебя добить из твоего же пистолета, – сокрушенно
покачал головой Петр. – Ну ничего, сейчас я исправлю ошибку. При звуке первой
же хлопушки!
– Приезжает Гитлер с визитом в психбольницу! – кричал в
палате Вася-Не-Горюй. – Пациенты выстроились в ряд и вскинули руку в нацистском
приветствии. Гитлер идет вдоль шеренги больных и вдруг замечает, что одна
женщина стоит с опущенными руками. «Почему ты не приветствуешь меня, как
остальные?» – возмущается он. Та отвечает: «Майн фюрер, я медсестра, я не
сумасшедшая!»
– Ха-ха-ха! – взорвалась хохотом палата.
Поляков не знал, что делать. Понятно, что при первой
возможности Петр убьет его и заставит Ольгу идти искать коробку. Потом
пристрелит и Ольгу, когда поймет, что коробки в прачечной нет.
Может быть, отдать ему документы? А когда он отвлечется,
выхватить свой пистолет…
– Слушай, погоди, – сказал Поляков. – Если получишь свои
бумаги, отпустишь ее?
