– У меня нет статьи, – со вздохом, как о неизлечимой, но
привычной болезни, сообщила она. – Определение – КРД.
– Ежу понятно, что КРД, – проворчал Мельников. – У тебя КРД
на лбу написано! Ты будешь старостой!
– Прошу мне не тыкать, гражданин начальник, – тихо сказала
Александра, которая хоть и устала от этой бесполезной деятельности –
перевоспитывать энкавэдэшных невежд, – за которую не единожды была наказана, а
все же решилась на очередной рискованный шаг, тем паче – все равно карцер ждет.
– Извольте проследовать в карцер! – мягко сказал Мельников,
показав таким образом, что ему не чуждо чувство юмора.
Карцера, собственно, было два. В один важно проследовала
Надя-Кобел, прихватив с собой одну из Кармен по имени Нюрка – малокровную
блондиночку.
– Совет да любовь, – проворчала стоящая рядом с Александрой
зэчка.
Кое-что начало проясняться…
Другой карцер – помещение только что построенное,
напоминавшее каменный мешок, в котором со стен текла вода, – пришлось обживать
Александре и Кармен по имени Клавка. Помня о Кларе Черкизовой, Александра очень
благоволила ко всем носительницам этого имени. Она приветливо улыбнулась Кармен
и спросила, кого, собственно, любит Сашка-парикмахер. У той сделалось
озадаченное выражение лица:
– А хрен его душу знает! Может, и никого. А может, обе по
сердцу.
При этих словах Александра с невероятной отчетливостью
увидела перед собой девушку в платочке, похожую на горничную из хорошего дома,
и вспомнила, как она, тогда еще Сашенька Русанова, расспрашивала ее на
Острожной площади:
– А тот молодой человек, он-то в кого влюблен? В вас или в
эту, как ее там, ехидну Раиску?
Девушка, помнилось Александре, призадумалась так крепко, что
даже лобик наморщила. Подумала-подумала, повздыхала-повздыхала, а потом растерянно
проговорила:
– Так ведь он, бедолага, небось и сам не знает. Наверное,
совсем с разума сбился, на части разорвался: и та по сердцу, и другая!
– Так не бывает, – покачала тогда головой юная, неопытная
Сашенька Русанова. – Говорю вам, так не бывает!
– Много ты знаешь! – хмыкнула девушка. – Не бывает… Как же
иначе быть может, коли мы с Раиской обе-вместе свечки Варваре-великомученице на
любовь до гроба ставили и молебны за здравие заказывали! А если в часовне
Варвары-великомученицы – вон в той, в кирпичной, что на Варварке, – поставить
свечку на смертельную любовь, а потом молебен во здравие своего милого
заказать, он в тебя непременно влюбится по гроб жизни. Не слышала, что ли?
И Александра сейчас взяла да и рассказала Клавке ту
старинную историю. Та зачарованно выслушала и понимающе покивала:
– А что ты думаешь? Такое сплошь да рядом случается. Мужики
– они страх до чего неверные! Наша-то сестра как в кого сердцем вопьется, так и
держится, держится за своего единственного, а они, мужики, я говорю, ну чисто
петухи, козлы и обезьяны! Эх, жаль, шибко далеко та часовня. Я б тоже свечку
поставила, даром что все это – опиум для народа… Ну ладно, теперь спать давай,
подруга. У тебя есть чем накрыться?
Александра пожала плечами – ее бушлат остался в бараке.
– Ложись к стенке, – скомандовала Клавка, указывая на
дощатые нары, – да ко мне крепче жмись, так и согреемся. Ты не бойся, я к бабам
равнодушная!
Может, следовало испугаться или нравственно ужаснуться, но
Александру почему-то обуял нервический смех. Клавка некоторое время глядела на
нее насупясь, а потом тоже стала мелко хихикать. Так они какое-то время
смеялись да смеялись, но вскоре усталость взяла свое, и Александра, согревшись,
уснула за Клавкиной плотной спиной и под полой бушлата, которым та ее накрыла.
Утром, разминая косточки и потягиваясь, Клавка проговорила,
зевая:
– Ну чисто с маманьей родной переночевала. До чего тепло было!
Тебе сколько лет, а?
Александра посчитала и ужаснулась. Однако врать постыдилась
и призналась:
– Сорок два.
– Ну, ты еще молодая, – великодушно сказала Клавка. – Моей
маманье шестьдесят. Должно быть так, коли жива. Давненько я о ней ничего не
слышала… У нее нас шестеро, я последыш. Поскребыш нежданный. Оттого, видать, и
уродилась такая шалавая, прочие-то люди как люди… Ладно, ты вот что: если что
не так, сразу мне пожалуйся. Я тебя из любой беды выручу. Мы, «люди»
[4] ,
посильнее, покрепче, чем ваши контрики. И начальство нас побаивается. Вы –
народишко безнадежный, а мы на перековке, из нас еще можно сделать полноценных
членов общества!
При последних словах она сделала такой жест, что Александра
сперва оторопела, а потом покраснела.
– Нет, – с ноткой жалости сказала Клавка. – В маманьи ты мне
не годишься. Тебя саму еще учить да учить! Но в обиду я тебя не дам, помни!
К вечеру гнев Мельникова прошел, и драчуний, а также
проштрафившихся старост водворили обратно в зону.
– Построиться! – скомандовал начальник. – Нашему
лагмедпункту, попросту говоря санчасти, нужны квалифицированные медработники.
По рядам прошел шорох.
– Тихо! – рыкнул Мельников и повторил: –
Ква-ли-фи-ци-ро-ван-ные, говорю я! Никакой самодеятельности! Там два
профессора, они всякий обман живо раскусят. И если кого вернут как
несправившегося, того сразу в карцер. Так что кто здесь квалифицированный?
Ряд женщин весь качнулся вперед, потом отпрянул, выровнялся
– и впереди оказалась одна Александра.
– Во, глянь! – восторженно воскликнула Клавка. – Ну я ж
говорю: чистая маманья!
Так Александра была зачислена в медсестры «лагмедпункта,
попросту говоря – санчасти» и получила прозвище Маманья.
Наутро Мельников велел ей прийти познакомиться с докторами.
– Ленинградские они! – выдохнул он почтительно, прижмурив
глаз. – Самые настоящие!
«Надо же! – изумилась Александра. – Он их уважает! Не только
уркаганских, но и ленинградских уважает!»
Она уже прошла полпути до санчасти, когда заметила – что-то
изменилось по сравнению со вчерашним днем. Что-то лишнее появилось вокруг… Да
вот что! Еще один забор ставят вокруг зоны. Дощатый, да такой высокий, что весь
лес закрыт будет. А лес-то красивый…
Оглянулась на конвойного, провожавшего ее:
