«Храмов потому так старается, – размышлял иногда Поляков, –
что служит и за страх, и за совесть. Он ведь не только на победу работает, но и
за свою шкуру трясется. А также «за шкуру» своей семьи, которой, конечно,
солоно придется, если его репрессируют за провал операции «Проводник».
Ну ладно, с Храмовым все ясно. А чего ради старается сам
Поляков?
За свою жизнь он перестал бояться в ту минуту, когда понял:
он больше не работает против России. Советской, красной, опоганенной – все
равно какой! – России он не желал больше зла. Между ними наступило перемирие –
пусть временное, однако наступило. Пока Поляков работал на победу… он уверял
себя, что пока .
Слишком многое происходило в жизни, что требовало серьезных
размышлений. Иногда от этих размышлений не хотелось жить. Ведь он не видел для
себя будущего. Война обесценила всю его жизнь. Всю его борьбу. Все те жертвы,
которые он принес! Теперь люди, которые были его личными врагами, волей-неволей
стали для него не просто временными союзниками, но товарищами по оружию.
Смириться с этим было невозможно. А ведь приходилось…
Однажды Полякову приснился кошмар: ненавистный Верин –
Бориска Мурзик – освобожден из лагеря и отправлен на фронт. Сам Поляков тоже
оказался на фронте, вдобавок в той же части, в которую попал Верин. Они вместе
должны были защищать не больше и не меньше, как Спасские ворота Московского
Кремля… Почему именно им, кровным врагам, выпала такая честь – на этот вопрос
сон не давал ответа. Однако Поляков с той непоколебимой уверенностью, которая
даруется нам только в сновидениях, знал, что, если враг прорвется через их
заслон, Россия погибнет.
Это был страшный, невыносимый по жестокости сон. «Шмайссер»
– у Полякова был почему-то немецкий «шмайссер» – уничтожал бессчетное
количество фашистов. Все заснеженное пространство – почему-то не Красная
площадь простиралась перед Спасскими воротами, а какое-то бескрайнее поле –
было усеяно трупами. Враги лезли и лезли, а Поляков и Верин, прижавшись друг к
другу плечами, строчили и строчили из своих «шмайссеров». К счастью, в их
магазинах не кончались патроны. Так бывает только во сне.
Поляков проснулся неожиданно, так и не узнав, чем окончилась
схватка, но у него были мокрые щеки, когда он вдруг открыл глаза и уставился в
ночь, пытаясь понять, где он и что с ним. Такие провалы, такие выпадения из
реальности бывали с ним часто. И очень часто он просыпался с глухими,
мучительными рыданиями… Пожалуй, именно поэтому он никогда не оставался на ночь
у женщин и никого из них никогда не приводил на ночь к себе. Слишком многое
можно было узнать о нем, когда он спал.
О нет, он не боялся проболтаться о главном – о своей семье,
об отце, о своей судьбе. Слишком привык держать эту часть собственной жизни за
семью печатями. Догадаться можно было только случайно – как догадался, себе на
беду, Александр Русанов. Но душу свою – исстрадавшуюся, изрыдавшуюся душу свою!
– он не мог и не хотел никому открывать. Никому и ни за что…
Однако радость его по поводу победы под Москвой была
невыразимой и неподдельной. У всех были веселые глаза, и Поляков чувствовал,
что и его глаза блестят. Только и говорили, что о поражении немцев, о том, что
наступил перелом в ходе войны. Зима стала замечательным союзником, самым верным
и сильным.
До начала сеанса оставалось десять минут, Проводник надел
наушники, положил руку на ключ.
– Помните текст? – спросил Поляков.
Проводник не услышал, но угадал, что сказал майор, по
движению губ. Кивнул.
Поляков пытался представить себе, что сейчас может
происходить в разведшколе. На приеме сидит Готлиб, но тут же, конечно,
присутствует и майор Моор, начальник школы. Проводник так много рассказывал о
нем, что Поляков видел его как живого. У Моора худое лицо,
пергаментно-желтоватая кожа. Родом он из аристократической семьи, давно служит
в абвере, руководит разведшколой не впервые, хотя впервые работает с русскими.
Он высоко ценит доверие адмирала Канариса и всячески старается его оправдать…
Проводник говорил, что Моор всегда лично присутствует на
сеансах радиосвязи. Вообще он во многое влезал лично: беседовал с каждым вновь
прибывшим курсантом, вникал в подробности его биографии, следил за успехами и
настроением курсантов и даже лично наказывал. А также лично убивал… Проводник
рассказал, как Моор однажды выстрелил в лоб молодому курсанту, который
попытался уговорить соседа по казарме явиться на Родине с повинной. Сосед
согласился – и рассказал обо всем начальнику школы.
И вот сейчас Моор стоит рядом с Готлибом и ждет выхода
Проводника на связь…
Поляков вдруг подумал, что они с этим никогда им не виденным
начальником разведшколы напоминают дуэлянтов, которые стреляют друг в друга
вслепую, с завязанными глазами. Проводник – секундант… нет, он оружие в руках
Полякова против Моора. От того, насколько надежно это оружие, зависит
бесконечно много!
– Время, – негромко сказал Храмов, и Поляков кивнул
Проводнику:
– Начинайте.
Отрывисто застучал ключ.
«Я – Проводник, я – Проводник, определите курс. Я –
Проводник, мои координаты… Добрался благополучно. Как меня слышите?»
Через несколько минут Проводник принял ответный сигнал и
перевел его Полякову и Храмову: «Слышу вас хорошо, приступайте к выполнению
задания. Выход на связь еженедельно во вторник и пятницу от пятнадцати до
пятнадцати тридцати. Будьте осторожны».
Проводник отстучал: «Вас понял!», снял наушники, устало
посмотрел в холодноватые глаза Полякова.
Вдруг майор улыбнулся:
– Лиха беда начало!
Храмов шумно вздохнул, снимая напряжение. По лицу Проводника
скользнула несмелая улыбка. А Поляков вдруг почувствовал, что счастлив.
Привыкнув к опасности и напряжению, будто морфинист – к своему шприцу, он не
мог жить без схватки умов. И наконец-то у него появился достойный противник!
Не то чтобы он так уж восхищался майором Моором. Совсем нет!
Он ненавидел Моора. Он сражался с Моором – врагом своей страны. Тут не могло
быть никаких сомнений, никаких колебаний, никаких смешений черного и белого.
Моор – враг. Дуэль с врагом – вот что ему было нужно, давно нужно. Сражаться с
врагом, не ощущая себя при этом предателем и подлецом…
У него на мгновение перехватило дух. Любовь к своей стране
пронизала его, как острие шпаги. Прошила, как пуля. Сразила, как меткий
выстрел, – наповал… Любовь пришла на смену ненависти.
На мгновение он поднял глаза вверх, как бы к небу, и тотчас
опустил их с виноватым выражением.
