От Александры Константиновны так и не приходило никаких
вестей – ни писем, после двух первых, случайных, пересланных чужими людьми,
ничего. Ольга пыталась искать ее, подавать запросы, но они словно в бездну
какую-то падали. Конечно, нужно было ходить в НКВД, записываться на приемы к
начальству, клянчить, умолять, унижаться, как делали другие. Но именно на
примере других Ольга видела: унижения бессмысленны. Ответ был до отвращения
одинаков: «Вернется, когда искупит свою вину перед народом». Маму осудили в 37-м
на восемь лет. «Искупить свою вину перед народом» она должна будет в 45-м.
Сейчас 42-й, значит, «искупать» ей осталось еще три года. Мама вернется, если
останется в живых. Пока она, по-видимому, жива, ведь извещения о ее смерти
Ольга не получала.
Тетя Люба ночами сидела за машинкой: руки у нее были
золотые, а народ постепенно начинал обнашиваться. Нового купить было
невозможно, поэтому перешивали старое. Этим тетя Люба и занималась, а еще шила
белье для госпиталей, что давало возможность получать дополнительные карточки,
не только иждивенческие. Заказчики, которые приносили вещи на перешивку,
платили мало, иногда предлагали вместо денег продукты. Тетя Люба соглашалась
брать «натурой», вообще никому не отказывала исполнить заказ и порой работала
почти задаром, особенно если нужно было сшить платье из какой-нибудь, скажем,
крашеной мешковины (это означало, что человек уж вовсе обносился).
С продуктами была, конечно, беда. Те из знакомых и соседей,
кто знал, что Ольга работает в госпитале, были убеждены, что там всегда есть
возможность сунуть свою ложку под крышку госпитального котла и налить себе
лишнюю тарелку. Сущая чепуха! За тем, чтобы медсестра, доктор или санитарка не
съели ни крошки лишней казенного добра, следили строго. Начмед Ионов был в этом
смысле сущий зверь. Впрочем, иной раз госпитальная резиновая перловка или
овсяная каша («От овса только кони ржут, – сердито шутили раненые, – а мы уж
стонем!») и в рот не лезла. Больше всего любили тушеную капусту, хотя и она
порой осточертевала. Среди врачей называлась она «шукрут», или «широкое
употребление капусты работниками умственного труда».
Иногда обеды были очень плохие. Так называемый бульон – из
костей с колбасной фабрики, разбавленный водой, без капли жира, один запах. На
второе кусочек пудинга из вермишели или некое подобие блинов (две маленькие
лепешечки). Ужинать порой и вовсе не приходилось. И все время хотелось есть.
Тетя Люба, конечно, старалась, изощрялась… Собирала грибы,
головки клевера, добавляла их к картошке и пекла лепешки «шлеп-шлеп». Заказчицы
из пригорода или ближних деревень привозили порой вместо денег «мармелад» (так
его называли) из свеклы и тыквы – овощи парили в чугуне в русской печке
несколько дней, разминали до однообразной массы, делали из нее шарики, клали их
на капустный лист и завяливали опять же в печке. Ольга этот «мармелад» обожала.
С ним пили «чай»: заваривали сушеную морковь, листья черной смородины и дикую
мяту. Иногда под настроение они с тетей Любой вспоминали, как в самом начале
войны (только карточки ввели!) вместо мяса вдруг выдали целую кастрюлю красной
икры (кетовой). На Волге это было в диковину в отличие от черной икры. Такая,
казалось, гадость соленая – в рот не возьмешь!
Теперь та кастрюля казалась фантастическим сном… Какая икра?
Какая рыба? Какое, конечно же, мясо?! Даже под Новый год не смогли его купить.
Ели обычную постную похлебку, в которой плавали мелко нашинкованные капустные
листья, ели картошку, мучной кисель. На базаре полчекушки постного масла –
сорок рублей, а пуд картошки – триста. Масло берегли, обедали чаще всего
немазаной картошкой.
Новый год встречали не с вином, а с молоком. Вскипятили
молоко и, когда пробило полночь, выпили по стакану. Вина не удалось достать,
оно было доступно только военным и ответработникам (да еще работникам торговой
сети), а самогонку или спирт не могли пить ни Ольга, ни тетя Люба, даром что
одна работала в военном госпитале, а вторая… вторая раньше работала известно
кем и в ту пору пить могла все, что нальют. Ну вот и пила теперь то, что
наливали, – молоко!
Вообще для праздников варили с сахаром молочный кисель
(конечно, молока-то и сахару чуть-чуть!), который и Ольга, и тетя Люба очень
любили. На Светлое Христово воскресенье в этом году умудрились – сделали
творожную пасху с ванилином, а сверху чуть-чуть присыпали сахарком…
На Великий пост молоко аж на два рубля подешевело: было по
двадцать два рубля, а стало по двадцать. Учитывая, что Ольгина зарплата
составляла сто пятьдесят рублей, не шибко на нее разживешься… Картофель – по
двадцать рублей за кило, мясо – сто семьдесят, килограмм моркови – восемьдесят
рублей, кислой капусты – семьдесят пять. Кто-то на базаре, возмущаясь, как
дерут цены крестьяне, рассказывал: «В Лыскове была мука аж тысяча двести рублей
пуд, а приехали туда раненые, в тамошний госпиталь, рассказали о немцах, и цена
на муку снизилась до шестисот. Ага, испугались!»
«Как мало человеку нужно, – думала порой Ольга. – Купила два
кило коммерческого хлеба и – на седьмом небе. Восторг. Еще бы, ведь по
карточкам – всего четыреста граммов выдают. Жиров нет. Никакого масла не
выдавали уже больше месяца. Люди осунулись, посерели. Я сама стала
худая-прехудая, какой никогда не была. И мыла нет, так плохо. Один несчастный
кусочек приходится экономить. Наверное, опять подстригусь, как ни просит тетя
Люба косу отрастить. Какая уж тут коса…»
Но по-прежнему не стриглась.
Поговаривали, что весной нарежут огородики госпитальным
работникам на каком-нибудь пустыре близ госпиталя, но это так и осталось
разговорами, хотя в городе чуть ли не на газонах теперь сажали картошку и
морковку, а незанятых пустырей оставалось все меньше. Ну, думала иногда Ольга,
если будет огородик, она тетю Любу вообще дома не застанет. Ночами та шила, а
днем таскалась по очередям, чтобы получше отоварить карточки. Не всегда
удавалось. Тогда приспосабливались. Не было соли – готовили без соли. Зубы чистили
углем. Не было мыла – тете Любе из деревни привезли какую-то глину беловатого
цвета: с ней стирали, ею натирались в ванне.
Деревенские же бабы научили тетю Любу готовить щелок в
кадке: заливать древесную золу кипятком, а чтобы щелок дольше не остывал, в
него нужно было бросить раскаленный в печке камень-голыш. Из Воротынского
района ей привезли самодельные спички. Делали их так: сушили полено, из него
делали палочки длиной около двадцати сантиметров, окунали их в серу (где ее
доставали только?!). Это называлось «спички серить».
