Варвара Савельевна вбежала в один двор, в другой, постучала
в одну хату, потом в другую… Она не входила внутрь, что-то быстро говорила,
стоя на пороге, проснувшимся хозяйкам или вообще только в окна стучала.
Распахивались створки, появлялось заспанное, встревоженное лицо… Несколько
слов, короткий, послушный кивок хозяйки – и Варвара Савельевна убегала дальше.
Она скрылась между домами, а в тех дворах, где она только что побывала,
начиналась суматоха, совсем непохожая на обычную тихую, неторопливую возню: жители
Мазуровки, по пословице, долго запрягали, да быстро выезжали.
На сей раз они, впрочем, запрягали в самом буквальном
смысле. И очень быстро! Во дворах, видных Ольге из окошка, уже стояли лошади,
впряженные в арбы. Туда наваливали солому, кидали какие-то ряднушки, а сверху…
укладывали раненых, выводя или вынося их из хат или амбаров. Еще не вполне
проснувшиеся, всполошенные, сжимая в руках кто краюху хлеба, кто какой-то
узелок, кто даже кринку, второпях собранные и сунутые им хозяйками, они ни о
чем не спрашивали, покорно принимая эту новую перемену в судьбе, только
обводили взглядами суетившихся вокруг женщин и подростков – кто настороженно,
кто с обреченным выражением.
– Ну что ты стоишь как громом прибитая?! – раздался за
Олиной спиной всполошенный вскрик, и она испуганно обернулась. Варвара
Савельевна – Ольга и не заметила, как она вернулась, – заглянула в комнатушку.
– Собираться пора!
– Куда? Что произошло?
– Боже мой! – всплеснула руками Варвара Савельевна. –
Полсела обежала, а своим не сказала! Баржа пришла из Камышина – за вами. Нужно
срочно грузиться.
– Что-о?
– Ну да, что слышала… Вас отвезут в Камышин, а туда завтра
прибывает из Энска плавучий госпиталь. Так что все улаживается – поедете домой!
– Откуда вы знаете?
– Тимур приехал. Он ездил в Камышин, поднял там на ноги
людей… сказал, что раненые тут погибают.
– Тимур Казбегов – в Камышин?! Как же он?! Теми дорогами?
Которые на его карте?
– Ему и карта никакая не нужна. Он теми дорогами всю жизнь
ездил. Вот и теперь добрался каким-то чудом туда, а обратно с баржей пришлось
плыть – все дороги уже перерезаны. Немцы верстах в пятнадцати от нас. И никакой
линии обороны. Они в любую минуту здесь могут появиться.
– Что? – тихо спросила Ольга. – Немцы в пятнадцати…
Так ужасно было последнее известие, что она и говорить не
могла. И, прячась от ужасного известия, спросила – будто именно это было самым
важным для нее:
– А как же мотоцикл? Он на мотоцикле приехал, я видела.
Мотоцикл, значит, тоже на барже?
Варвара Савельевна взглянула на нее раздраженно, но тут же,
видимо, поняла, что происходит с Ольгой, и ответила ласково, тихо, словно
успокаивала ребенка:
– Тимур вернулся – и мотоцикл с ним приплыл. С берега –
сразу ко мне. Срочно нужно грузиться и отплывать. Может быть, прорветесь. Тимур
говорил, они с вечера вышли, ночью их не бомбили, но вам ночи ждать нельзя.
Будут бомбить, конечно, но бог милосерд. Тут-то уж точно погибнете. Одевайся! А
я пока еды вам соберу и коня запрягу – Петр не дойдет до берега.
– Ничего не понимаю! – всплеснула руками Ольга. – Никто ведь
не хотел посылать за нами транспорт из Камышина! Как же Казбегов смог…
Варвара Савельевна, уже стоявшая на пороге, обернулась,
блеснула на нее глазами:
– Слушай, девочка моя. Молчи об этом. Молчи, поняла? Никто
не должен знать, что именно Тимур… что он… Никто из ваших! Поняла?
И она выскочила из комнаты, а Ольга еще какое-то время
стояла, прижимая к груди гимнастерку, хоть что-то пытаясь понять. Но
единственное, что понять смогла, это полное свое бессилие понять хоть что-то.
Но, боже мой, она так устала. Так устала думать! И спасение
было вот оно, совсем рядом. И жители Мазуровки торопятся избавиться от раненых,
отправить их, пока в селе не появились немцы.
Неважно, по каким причинам: то ли из последних проблесков
жалости, то ли из страха за себя, – но спасают их.
В самом деле – все остальное неважно, кроме этого!
И Ольга решительно сунула голову в ворот гимнастерки.
* * *
В поисках Почтальона Поляков решил идти по кратчайшему пути:
проверить в большаковском отделении связи, кто из сотрудников болел или
прогуливал работу именно в тот августовский день, когда старому Пантюхину
принесли письмо от племянника из Энска – письмо, которое так удивило Порфирия
Никитовича. Однако агент, посланный в Большак, получил весьма озадачивающее
известие: никто. Никто не болел и не прогуливал. Две немолодые и весьма
болезненные почтальонши, а также их молоденькая помощница, которые обслуживали
весь Большак, в тот день трудились в полную силу.
– Кто доставляет почту на улицу Березовую? – спросил агент.
На Березовой улице жил Пантюхин-старший.
– Я, – с готовностью отозвалась маленькая, как мышка, и
такая же невзрачная женщина. Ее крохотные коротенькие ножки были обуты в
огромные растоптанные ботинки, явно размера на четыре больше, чем ее
собственный. Агенту даже послышалось, будто до него долетает шуршание
напиханной в ботинки газеты. Без газеты «мышка» непременно потеряла бы свою
обувку, да и то она была принуждена буквально тащить башмаки за собой, сильно
шаркая ногами.
– Скажите, а что выписывает Пантюхин? Не припомните? –
издалека начал агент.
– Ну что? – пожала плечами «мышка». – Как все – центральную
«Правду», «Энскую правду», «Большаковскую правду»…
«Ишь, какой правдолюбец!» – подумал агент, скрывая усмешку.
Впрочем, список выписываемой прессы вовсе не
свидетельствовал о том, что Пантюхин-старший пристально искал истину в жизни
или просто любил читать. Все эти «правды» были непременной принадлежностью
почтовых ящиков. Особенно большое значение имела центральная «Правда». Тот, кто
не состоял ее подписчиком, запросто мог угодить в число неблагонадежных лиц.
Местные власти требовали также обязательно подписываться и на местную партийную
печать. В Энске – на энскую. В Большаке – на большаковскую… Поэтому «правдолюбцев»
в то время было – не счесть!
– А письма Пантюхину часто приходят? – спросил агент.
– Да кто ему писать будет? – удивилась «мышка». – Родни
никакой, все друзья-приятели здесь, в Большаке.
– Но у него племянник есть, в Энске живет, – напомнил агент.
– Разве племянник ему не пишет?
