Через забор летели записочки, из окон они тоже сыпались
дождем. Препятствовать свиданиям, которые назначались в записочках, было
бессмысленно. Остановить «вылазки» было невозможно.
Однако Ионов, верный привычке всякого начальства – искать
виноватого, – сурово вопрошал:
– Куда смотрели дежурные сестры?
– За каждым не углядишь! – пожала плечами старшая сестра
Наталья Николаевна.
– Как это не углядишь? – Ионов впился в нее острым взором. –
Надо по ночам в палаты почаще заходить.
– Ну и что там увидишь? – мягко возразила Наталья
Николаевна. – С порога глянешь – все тихо, все вроде бы лежат на своих местах.
– Значит, надо пройти между кроватей, присмотреться
внимательней, – не унимался Ионов.
– Так ведь темно, не срывать же одеяла с каждого, –
пробурчала Валентина Евсеева. – У дежурных сестер и так дел полно в
перевязочной!
В это мгновение в кабинете внезапно наступила полная тишина,
и слова ее стали слышны всем.
– Да-да, – кивнул ехидный начмед. – Знаем мы ваши дела в
перевязочной! Раскрутка, раскрутка и еще раз раскрутка!
Кругом так и грохнули!
Понятно, что Валя имела в виду: порой только по ночам
дежурным сестрам и санитаркам удается готовить перевязочный материал, днем-то
бывает просто некогда. Но слово «раскрутка» имело особое значение.
Случилось это зимой. Во время тихого часа Ольга мыла полы в
коридоре, да нечаянно задела ведро и воду разлила. Около перевязочной
образовалась огромная лужа. И в ту самую минуту, когда она с тряпкой ринулась
собирать воду, дверь перевязочной тихонько приоткрылась и оттуда высунулась
Валя Евсеева. Вид у нее был чрезвычайно таинственный. Поправляя на ходу
косынку, она шагнула через порог… прямо в воду.
– Осторожно, Валя! – окликнула Ольга.
Валентина глянула себе под ноги, вскрикнула, смешно
подскочила на месте, только сейчас заметив, что забрызгала чулки и промочила
туфли (она всегда ходила в хорошеньких, аккуратненьких туфельках, потому что
дед ее был знаменитый в Энске дамский сапожник, у которого отнюдь не стало с
войной заказов меньше, скорее наоборот), но тут каблуки ее скользнули, и
Евсеева плюхнулась прямо в лужу, испустив испуганный вопль. Дверь перевязочной
распахнулась, и на пороге вырос лейтенант Пашков. Опираясь на костыли, он
шагнул было вперед, но тут сточенная резина, «надетая» на костыли, поехала на
мокром – и Пашков со стоном грохнулся рядом с Валей.
Ольга замерла ни жива ни мертва – с ведром в одной руке, с
тряпкой – в другой. И случилось же так, что именно в ту минуту хирурга Сергея
Сергеевича Виноградова вынесло из кабинета дежурного врача, а сестру-хозяйку –
из бельевой!
– Что тут происходит? – высокомерно спросил хирург и рывком
поднял из воды мокрую, грязную и растрепанную Валентину. Потом точно таким же
рывком он поставил на ногу и на костыль лейтенанта Пашкова – Сергей Сергеевич
был мужчина могучий. – Что вы делали в перевязочной, Евсеева?
Конечно, не было ничего криминального в том, что медсестра
оказалась наедине с раненым в перевязочной. Обычное дело – перевязка. Но ведь
на воре шапка горит! Какая перевязка может быть во время тихого часа? Рыльце у
этой сестры и этого раненого было в таком пушку… Кроме того, Валентина, всегда
аккуратненькая, словно бы накрахмаленная, была в отчаянии от того, что Сергей
Сергеевич, мужчина не только могучий, но и очень симпатичный, вдобавок
холостой, застал ее валяющейся в луже, и теперь она стояла перед ним, словно
мокрая курица. Мокрая и довольно грязная притом! Она совершенно растерялась и,
ничего не соображая, ляпнула:
– Я делала лейтенанту раскрутку!
Воцарилось мгновенное молчание, а потом главный хирург,
сестра-хозяйка и даже Ольга так и закатились смехом. А Валентина, осознав,
что́ сморозила, угрюмо зыркала на них.
С помощью закрутки , нехитрого устройства из двух шин,
веревочки и клинышка, устраняли контрактуру – потихоньку разгибали и разминали
негнущиеся после переломов или ранений суставы.
– Ты, Валя, главное, не забудь все, что раскрутила
лейтенанту, обратно прикрутить, а то потом его нам из части вернут как
недоукомплектованного! – мягко проговорил Сергей Сергеевич и пошел по коридору,
а Валентина смотрела ему вслед – и всем было понятно, что она навсегда
прощается со своими мечтами относительно этого красивого доктора.
С тех пор слово «раскрутка» стало означать шашни
медперсонала с выздоравливающими.
Вот и сейчас – все захохотали, вспомнив тот случай. Не
смеялись только Валентина, что понятно, и Ольга. Боже упаси! Валентина с тех
пор затаила к ней великую неприязнь и считала именно ее виновницей
случившегося.
Ну что ж, так оно и было… Правда, Ольга разлила воду
нечаянно. Но Валентине было на это наплевать. Вот и сейчас Ольга перехватила ее
мстительный взгляд и осторожно отступила в коридор.
Валька такая язва… Конечно, у нее за плечами медучилище,
конечно, она хорошая операционная медсестра, конечно, хирурги госпиталя любят с
ней работать, но язык у нее совершенно змеиный: злой и беспощадный. Санитарок
вообще за людей не считает, особенно Ольгу невзлюбила – и почему-то с тех пор,
как та вернулась из последнего рейса «Александра Бородина». Вернулась едва
живая от усталости и пережитых страданий, похудевшая, подурневшая, измученная
физически и нравственно, вернулась замкнутая, словно обожженная, с трудом
привыкающая к относительно безмятежной жизни тылового госпиталя. Ее жалели, к
ней относились теперь совсем иначе, чем до рейса, на нее смотрели с уважением,
как на настоящую фронтовичку – ведь практически все сестры и врачи военного
госпиталя, за небольшим исключением, сами войны и в глаза не видели. Однако
Валька не упускала случая съязвить насчет «некоторых героинь», у которых «руки
не тем концом вставлены».
И вот теперь Валентину в очередной раз публично высмеяли –
все по той же причине, виновной в которой она считала Ольгу.
Ольга сочла за благо убраться с глаз долой, благо работы для
санитарки в госпитале всегда невпроворот.
Наверное, наступающая весна действовала не только на
раненых, которых тянуло в самоволку. Разговоры на интересную тему продолжались
и среди медперсонала.
Уже под вечер, после ужина, собрались в бельевой вокруг
принесенного из столовой чайника: кипятку с сушеным смородиновым листом
хлебнуть да опять разбежаться по палатам, – как вдруг Валентина воскликнула:
