– Девочки, девочки, что было! Иду вчера в девять вечера по
улице, смотрю – мама родная! – наш Лапушкин из второй солдатской палаты. Без
всякой формы куда-то потелепался! Халат короткий, кальсоны из-под него
выглядывают, в носки заправлены, на ногах тапки, на палочку опирается и, как
гусь лапчатый, шлеп-шлеп тапками в конец улицы. На голове, девчонки, бумажная
шапка – ну, из газеты. «Лапушкин, – говорю, – куда ж ты поковылял, родненький?!
Февраль на дворе! Простудишься! Да и посмотри на себя! Не знать, что ты из
нашего госпиталя, так ведь можно подумать, что из психушки на Ульяновской
сбежал!» А он: «Ха-ха-ха! Ничего, Валюша, психушка вон где, а госпиталь вон
где. Я к родне в гости иду. Меня там и такого принимают, не брезгуют, как
некоторые!» И пошлепал дальше. Ну в точности гусь лапчатый! – взвизгнула от
смеха Валентина.
Палатная сестра Марта Казимировна прыснула в свою кружку и
обрызгалась чаем.
– Понятно, – сказала она, утерев щеки. – А я думаю, отчего у
него около раны краснота то и дело появляется, причем совершенно без причины.
Повязка, значит, при ходьбе съезжает – и раны травмирует. Мы их лечим, лечим, а
они… Вчера смотрю – на партах Петя Славин сидит. Увидел меня – да так и замер!
Я ему: «Славин! Неужели тебе девок мало в госпитале?! А ну спускайся!» Слез и
слова не сказал, а то было бы, как со Стрижикозой…
В одном из углов госпитального двора несколько просела
старая каменная ограда. Перебраться через нее, даже с костылем, легко. Начмед
велел тот угол заставить старыми школьными партами (в соседнем здании, бывшей
школе, тоже готовились разместить госпиталь, поэтому всю лишнюю мебель выносили
вон) и еще поверху колючей проволокой заплести. Не помогало и это. Лазили через
них и офицеры, и рядовые, и все, кому не лень!
Однажды туда деловито направился после ужина раненый из
палаты для выздоравливающих по фамилии Стрижикоза. На ту пору случилась во
дворе старшая сестра. Не заметив ее, раненый, чуть покряхтывая и волоча
костыль, начал взбираться на парты.
Наталья Николаевна так и полетела к нему:
– Стой, Стрижикоза!
Успела схватить за полу халата. Но завязки развязались,
халат повис на проволоке, а Стрижикоза, оставшийся в одном белье с
госпитальными черными, линялыми клеймами, замахал сверху костылем:
– Дома мужа своего держи, когда к другой пойдет, а нам
урядники тут не нужны!
Наталья Николаевна, муж которой погиб в самом начале войны в
Западной Украине, с такой силой рванула халат, что он повис полосами, но с
колючек не сорвался.
– Ах ты, козий парикмахер! – погрозила она кулаком и ушла.
Пришлось Стрижикозе возвращаться через проходную – не
пойдешь же по улице в одном белье! Был он злой, как пес, и отныне воротил
физиономию, стоило столкнуться со старшей сестрой.
– Наталья Николаевна, а почему он – козий парикмахер? –
спросила тогда Ольга.
– Так ведь стрижи-коза! – пояснила та. – Его в палате все
так зовут. Ох, не любит!
«Козьего парикмахера» довольно скоро выписали. Начмед Ионов
справедливо рассудил, что если у него хватает сил лазить по заборам, то хватит
и винтовку держать. Ионов был верен своему принципу: нечего холить! Во всем
виноватым он считал не столько раненых, сколько медперсонал, который, по его
мнению, излишне нежил раненых и задерживал представления на выписку.
– Да бог с ним, со Стрижикозой, – сказала медсестра тетя
Фая. – А вот коли Петя Славин на парты полез… Как же вы, барышни, допустили,
что от вас такой кавалер на сторону косит?
Никто ничего не сказал. Медсестра тетя Фая переглянулась с
Мартой Казимировной и усмехнулась. Лица остальных сестер приняли унылое
выражение.
Ольга, которая уже напилась чаю и отсчитывала чистые
простыни, собираясь пойти переменить белье на освободившихся койках в пятой
палате, тихонько усмехнулась, прижав к себе белую, пахнущую стиркой стопку.
Петр Славин – тот самый раненый с «Александра Бородина»,
эвакуированный из Мазуровки вместе с Ольгой, – был настоящим идолом госпиталя.
Такое впечатление, все сестрички и санитарки были в него влюблены – все
поголовно. Друг с дружкой они соперничали, откровенно скандалили и наперебой
пытались завоевать благосклонность своего идола, принося ему домашние пирожки
из серой муки с черемухой или с картошкой, собственноручно связанные из
обрывков разноцветных ниток пестрые носки или художественно штопая Петины кальсоны.
Они соперничали за право делать ему перевязки. Они старательно хаяли перед ним
подарки, таланты и рукомесло других обожательниц-соперниц, рассказывали о них
жуткие лживые истории, однако стоило им узнать, что есть на свете девушка,
которая остается равнодушной к Петру и его достоинствам, как они немедленно
стали подозревать что-то нечистое. Ольгу, для которой Петр с самого начала как
был просто раненым , так им и оставался, они подозревали в притворстве: мол,
она морочит головы другим влюбленным девушкам, прикидываясь равнодушной к
Петру, на самом же деле только и выискивает способ их как-нибудь обойти,
обставить, завладеть их идолом и, словно лиса петуха в известной сказке,
утащить его за горы, за леса, в свою нору… или хотя бы в перевязочную, чтобы как
можно скорей произвести там с ним пресловутую «раскрутку».
