Самое удивительное, что Петр совсем не обладал какой-то там
сногсшибательной внешностью. Ольга вспоминала рассказы тети Любы о признанном
энском красавце и разбивателе дамских сердец Игоре Вознесенском – том самом,
которого всю жизнь любила Олина мама, когда была Сашей Русановой и потом, когда
стала Аксаковой. Так вот тот и в самом деле был красавец – глаз не оторвать.
При одном взгляде даже на его портрет начинало неровно биться сердце. Тетя Люба
не поленилась – сходила в сарай и там, за поленницей, нашла еще в 18-м году
спрятанные Александром Русановым старые альбомы с фотографиями, а также
кое-какие книги – сомнительного Достоевского, например, или вовсе уж
контрреволюционных Гумилева и Владимира Соловьева… Книги тетя Люба там и
оставила, сочтя, что их в доме и так предостаточно, дышать нечем, а кое-какие
фотографии из сарая принесла. Многие из них Ольга видела впервые. На
фотографиях были запечатлены Сашенька Русанова в обнимку с хорошенькой, словно
куколка, девушкой со смоляными длинными косами. Это была та самая Тамарочка
Салтыкова, ее подруга, которую убили в Гражданскую. Фотографии Вари Савельевой,
к сожалению, не нашлось, а то было бы очень интересно посмотреть, какова она
была в юные годы и почему надменный Дмитрий Аксаков (на фотографии у отца в
правом глазу был монокль, придававший ему, по мнению Ольги, какой-то невыносимо
немецко-фашистский вид… Поразмыслив, тетя Люба снова спрятала эту опасную
карточку за дровами – до лучших времен!) предпочел ей Сашеньку Русанову. На
снимках была также остриженная в кружок толстушка Марина Аверьянова (в самом
деле несколько похожая на мопса, она ведь даже прозвище носила – Толстый Мопс),
сгинувшая без следа где-то на Дальнем Востоке, и ее отец, миллионер, банкир
Игнатий Тихонович, изможденный и очень грустный. Была фотография изумительной
красавицы с точеным лицом – той самой Эвелины Николаевны, о которой упоминал
дед и которая носила теперь диковинную фамилию Ле Буа и жила – подумать только!
– в Париже. Был портрет ее первого мужа – Константина Анатольевича Русанова.
Оказывается, в молодости дед был такой авантажный и очень даже лихой, с
маленькими усиками, холеной бородкой и игривым взглядом. Была там Клара
Черкизова в роли Наташи в пьесе Горького «На дне» – ужасно одетая, согласно
роли, но все же прелестная: тонюсенькая, вся точеная и ни капельки не похожая
на ту добродушную толстуху, какой стала мадам Кравченко под конец жизни. Рядом
с ней на снимке стоял Васька Пепел – чуб из-под козырька картуза, косоворотка,
огненные глаза, опасно улыбающиеся губы… Ваську-то Пепла и играл невыносимый
красавец Игорь Вознесенский. Тут уж Оля на него насмотрелась и поняла, какова
была она – мамина любовь. Неотвязная, неодолимая, непреходящая – вечная! Ольга
думала, что она от мамы этого свойства – умения любить – не унаследовала.
Думала, что влюблена в Кольку Монахина – но нет, все прошло, и следа не
осталось. А теперь в сердце пусто… Пусто? Ну, во всяком случае, для Петра
Славина там места точно нет.
А для кого есть? Ну… можно сказать, что ни для кого!
Так вот о фотографиях. Еще тетя Люба принесла из сарая два
снимка юного Шурки Русанова – Шурка-гимназист, Шурка – репортер «Энского
листка» в зените своей славы. Тут он был запечатлен рядом с каким-то невысоким,
несколько угрюмым и довольно невзрачным молодым человеком в простой тужурке, а
рядом стоял высокий черноволосый и черноглазый господин в вицмундире и
форменной фуражке.
– Это тоже Игорь Вознесенский? – спросила Ольга
нерешительно: человек был и похож, и не похож на актера. – В какой же он роли?
– Нет, это не Вознесенский. Это два самых больших гада на
свете – Охтин да Смольников, – с ненавистью ответила тетя Люба. – Псы сыскные!
Долго они твоему дяде Шуре голову морочили, и если мы с ним в жизни из-за
чего-то ссорились, то лишь из-за них. Я их ненавидела даже мертвых, а Шурик за
них вечно заступался.
Она взяла ножницы и по контуру вырезала фигуру Шурки
Русанова из ненавистного окружения. Правда, на его правом плече, словно эполет,
осталась лежать рука Смольникова, чуть высунувшаяся из белого (крахмального,
почему-то решила Ольга) манжета, а левую руку Шурки пришлось отрезать, потому
что она лежала на плече Охтина. Забрав в свой альбомчик силуэт мужа, тетя Люба
бросила изуродованную карточку в мусорное ведро, но стоило ей отвернуться, как
Ольга достала карточку, тщательно обтерла (на счастье, ведро было почти пустое,
потому что теперь мало что выбрасывали: картошку варили в мундире, а если даже
чистили, то очистки тоже шли в ход, например, из них можно было, натерев как
можно мельче, откинуть крахмалу, пусть грязно-серого, но все же вполне годного,
чтобы кисель сварить или Олины больничные халаты подкрахмалить, а также
кружевные воротнички ее платьев… даже луковичную шелуху не выбрасывали, из нее
тетя Люба делала отвар для укрепления десен и полоскания волос… очень
пригождался он также для того, чтобы подкрашивать застиранные, давно утратившие
белизну оконные кружевные занавески и придавать им приятный желтоватый оттенок)
и забрала к себе в комнату. Спрятала под чуточку отклеившейся обложкой старых
сказок Пушкина – как бы отдала под охрану князю Гвидону, золотой рыбке и семи
богатырям, – поставила сказки на этажерке среди книг, однако иногда вынимала и
тайком смотрела на изрезанный снимок. Она, конечно, очень любила тетю Любу, но
не верила, что эти двое – «гады». Тут она больше верила покойному дяде Шуре и
своему сердцу. Сердцу же при взгляде на «сыскных псов» становилось враз и
хорошо, и тревожно. Странное то было ощущение… Постепенно Ольга к этим двум лицам
так привыкла, что они стали казаться ей давно знакомыми. Порой даже мерещилось,
будто она их видела раньше! Не на фотографии! До того досмотрелась, что
Смольников начал казаться ей похожим на кого-то из знакомых. Как ни странно,
Ольга постепенно уверилась, что он похож на Полякова, хотя Смольников был
представительный, уверенный в себе, насмешливый и красивый, а Поляков – злой,
худой, настороженный, опасный…
Впрочем, если честно, если совсем-совсем честно, худой и
опасный Поляков вполне мог считаться красивым. Во всяком случае, он с его
черными глазами (вот глазами-то они со Смольниковым и были больше всего
похожи!) казался Ольге раз в двадцать красивей Петра Славина. А между тем
именно из-за Петра девушки сходили с ума и готовы были друг дружке горло
перегрызть.
Хотя – откуда Ольге про то знать? – может быть, из-за
Полякова тоже кто-нибудь с ума сходил… А что? Очень даже запросто!
Впрочем, бог с ним, с Поляковым, век бы его не видать. Но
Петр…
