Выйдя в тот вечер из управления, Поляков вдруг остро ощутил,
что скоро весна. На самом деле стоял еще февраль, но выдалось одно из тех
редких мгновений, когда усталая зима как бы притихает, затаивается, переводит
свое утомленное дыхание. Весна, которая в это время уже нетерпеливо ждет своей
очереди, мгновенно протягивает к людям душистые руки, полные охапок
подснежников, и чуть проклюнувшейся травы, и набухших тополиных почек, и серых,
словно заячьи хвостики, комочков вербы. Ну да, конечно, зима потом
спохватывается и снова заметает мир, заносит его снегом, но люди-то уже
почуяли, как пахло от сугробов живой свежестью и как шевелились звезды в
повлажневших темных небесах! И сердца у них начинают тревожиться…
Вот такой выдался вечер, когда Поляков запнулся посреди
улицы Воробьева, около ворот управления, и начал думать, какой дорогой пойти
домой. Он жил не столь далеко отсюда, на Грузинской, как раз около оврага, туда
можно было пройти или по Краснофлотской, или по улице Свердлова, без разницы,
но он чувствовал, что сейчас не в силах идти ни по одной из этих улиц. Названия
их оскверняли его слух. как никогда раньше. Кажется, он душу сейчас продал бы
за то, чтобы пройти по Большой Покровке или по Ильинке!
Но это было невозможно.
Невозможно.
«Я вот что сделаю, – сказал себе Поляков, заговорщически
улыбаясь, словно мальчишка, обдумывающий, как обхитрить вредного учителя, – я
отправлюсь в обход. Пойду по Звездинке, а потом сверну на улицу Студеную и в
Холодный переулок. Пройду переулком, и мне останется только зажмуриться и
перебежать Свердловку около Госбанка – и сразу начнется Грузинская. Хотя надо
ведь еще по Воробьева дойти до Звездинки и пересечь Свердловку… А может,
дворами попробовать? Нет, тогда придется на площадь Горького выходить. Только
не на Горького! Ладно, я сейчас бегом, бегом…»
На него иногда находило такое. Он выдумывал маршруты
невероятной сложности, только бы как можно дольше пройтись по улицам,
сохранившим старые названия. Один из любимейших маршрутов – по Провиантской,
потом по Ижорской, потом обратно. Это были длинные улицы, сплошь в старых
маленьких домиках, окруженных заснеженными садами. Однако со стороны Волги
Провиантская была блокирована набережной Жданова, а Ижорская с другой стороны –
улицей имени сестер Невзоровых, пламенных революционерок… Можно было, конечно,
попасть на Провиантскую по Ковалихе, но на Ковалиху-то никак не пройдешь, минуя
улицу Веры Фигнер: туда ведет Октябрьская, бывшая Дворянская, там рядом и
Загорского, а эти улицы Поляков особенно ненавидел за воспоминания, невыносимые
воспоминания, с ними связанные. Из-за тех же воспоминаний он никогда не
подходил к площади Свободы по улице Фигнер, потому что в двух кварталах от
площади находилась часовня Варвары-великомученицы, а стояла она как раз на
пересечении Фигнер и Загорского. Словом, город порою зажимал память Полякова в
кошмарные тиски…
Конечно, он уже давно привык моментально справляться с теми
призраками, которые то и дело выглядывали из его прошлого и смотрели на него
скорбными, непрощающими глазами, но в такой вечер, какой выдался нынче, мучить
себя и их не хотелось. Хотелось идти по старым улицам, которые назывались так
же, как при жизни отца, которые, может быть, еще помнили его; хотелось
прижиматься к покосившимся, щелястым, облупленным заборам и слушать, как пахнет
талым снегом из старых яблоневых и вишневых садов.
Звездинка, Ошара, Холодный переулок – какие названия! Какие
места! А на углу Холодного переулка и улицы Студеной до сих пор стоит
изумительной красоты дом с облупленной, правда, лепниной – здесь когда-то жил
знаменитый миллионер Игнатий Аверьянов, который перед смертью взял да и лишил
наследства дочь, связавшуюся с революционерами. А она…
Нет, думать о Марине Аверьяновой в этот почти весенний
февральский вечер Полякову тоже не хотелось. Он стал думать о тех, кому
Аверьянов оставил свое баснословное состояние. Он стал думать о Шурке и
Сашеньке Русановых. И впервые не скукожилось сердце от боли при этих
воспоминаниях, а напротив – на душе стало странно спокойно и мирно.
Совесть, которая при мысли о Русановых всегда начинала неистово
жалить Полякова, свернулась клубком и тихо мурлыкала, словно дикая кошка,
которую невероятным образом усмирила чья-то могучая и ласковая рука. Что-то
здесь было не так, не так…
Поляков шел по улице Студеной и удивлялся своему состоянию.
Что с ним произошло? Неужели этот удивительный вечер взял над ним такую власть?
Вечер и теплый, влажный ветер, который перебирает замерзшие ветви сирени,
нависшие над забором, и чуть постукивает ими, словно подает какие-то тайные
сигналы?
В унисон тем сигналам стучали чьи-то каблучки по дощатому
тротуару на противоположной стороне Студеной улицы. Поляков присмотрелся. Луна
высоко стояла на чистом звездном небе, и было видно, что впереди идет высокая
девушка в куцем пальтеце, обтянувшем ее покатые плечи, – идет быстро, легко
отмахивая одной рукой, а в другой держа портфельчик. Она спешила, ей было
жарко, она сдвинула на затылок белый беретик, и почему-то у Полякова вдруг
забилось сердце, когда она, проходя под единственным фонарем на пересечении
Студеной и Холодного переулка, вдруг повернула голову и посмотрела в его
сторону.
Как раз в это мгновение отодвинулась шторка светомаскировки
на окне первого этажа. Промельк света был слабый-слабый, почти ничего
невозможно было разглядеть – ни черт лица девушки, ни глаз, – однако Поляков
узнал ее мгновенно. Это была Ольга Аксакова.
Он замер и отпрянул в глубину черной тени, которую
отбрасывал прекрасный аверьяновский дом. Он совершенно точно знал, что если
Ольга увидит его и узнает, то бросится бежать… куда – неведомо, но убежит и
исчезнет безвозвратно. Вот так же исчезла она прошлым летом: сбежала от него на
плавучем госпитале и чуть не погибла там.
О гибели СТС «Александр Бородин» где-то в районе Сталинграда
знал весь Энск. Несколько девушек, медсестер и санитарок, спаслись чудом, чудом
вернулись домой, причем не одни: привезли сотни полторы раненых.
Когда слухи об этом дошли до Полякова, он нарочно позвонил в
госпиталь и узнал, что санитарка Аксакова вернулась живая и даже не раненая.
Поляков облегченно вздохнул и постарался выкинуть мысли о ней из головы. И ему
вроде удалось, тем более что именно в то время он переживал страшное
разочарование из-за гибели Проводника и из-за обрыва всех тех связей, о которых
знал только Рыболов. Но вот снова мелькнула перед глазами Ольга, и Поляков с
изумлением обнаружил, что, оказывается, вовсе не выкидывал ее из головы,
напротив – думал о ней постоянно!
Минуту назад он готов был поклясться самым святым для себя –
памятью отца, что ни разу не вспомнил об Ольге Аксаковой за минувшие полгода.
Спустя минуту он был готов поклясться тем же самым, что не забывал ее ни на миг.
