Ну да, ему было смешно. Дядя Гриша когда-то рассказывал:
«Милкой-Любкой ее звали. Бежит, бывало, в беленьком платочке – ну чисто
ясочка-голубка, глазки потуплены, воды не замутит, девица-красавица,
душенька-подруженька. А завсегдатаи «Магнолии» про нее такое рассказывали…
Потом сошлась с Мурзиком. Потом за Шурку Русанова замуж вышла. За-га-доч-ная
девка!» И вот Полякову вообразилась сцена: к «загадочной» Милке-Любке, которая
когда-то визжала во дворе старого энского острога: «Сыскные! Собаки! Бей их!» –
и натравливала толпу на Смольникова и Охтина, – к Милке-Любке приходит сын
«сыскной собаки» Смольникова и сообщает, где находится и как себя чувствует ее
золовка, заключенная Александра Аксакова…
«Мы для жизни – карты. Картишки! – говорил дядя Гриша. – Она
нас тасует. Она нами играет! Она нас сдает, берет, прикупает, разбрасывает – и
снова собирает в одну колоду».
Ка́к собрала их всех картежница-жизнь, ка́к
стасовала, ка́к сдала! Ну разве это в самом деле не смешно?!
– Смешно, – повторил Поляков, слабо улыбаясь. И в то же
мгновение голова его качнулась от пощечины.
– Вам смешно? – снова вскрикнула Ольга, отпрянула было,
словно набираясь храбрости, но тотчас опять подалась вперед и ударила по другой
щеке – другой рукой.
Поляков отшатнулся.
– Вам смешно? – выдохнула Ольга, и тут же глаза ее стали
огромными, а рот испуганно округлился: – Ой! Вам больно?!
Что-то мокрое, соленое скользнуло по его губам… Кровь?
Чертова девка до крови разбила ему нос!
По глазам Ольги было видно, что приступ ярости прошел, что
она в ужасе – в таком ужасе, что вот-вот упадет в обморок.
Поляков шагнул вперед и подхватил ее под руку:
– Успокойтесь. Слышите? Успокойтесь!
– Что я наделала… – бормотала Ольга. – Что я наделала! Изви…
Ему не хотелось, чтобы она извинялась. Ему было невыносимо
видеть ее страх. Ему было невыносимо осознавать, что она снова его боится!
– Замолчите сию минуту, – с силой тряхнул ее Поляков. – Всё,
забыли. Понятно? Забыли. Ничего не произошло. Сейчас вы пойдете домой, а
завтра…
– Завтра? – повторила Ольга, отскакивая. – Ни завтра, ни
послезавтра, никогда в жизни! Никогда не приду! Не ждите! Сексотом вашим стать?
Нет! Ни за что не буду!
– Да вы что? – Поляков чуть голоса не лишился. – Вы меня не
так поняли…
Она только глазами темно блеснула, отворачиваясь и исчезая в
глубине подворотни.
Поляков шагнул было вслед, но споткнулся. Посмотрел вниз…
– Черт возьми! – воскликнул почти в отчаянии. – Да что
происходит?! Вы забыли свой портфель!
Простучали каблуки – Ольга вернулась, чуть не налетела на
него, схватила портфель с земли, гибко выпрямилась и снова исчезла. Хлопнула
дверь – значит, она вбежала в дом.
Поляков в ярости пнул сугроб. Там что-то лежало, комочек
какой-то.
Он поднял его и сразу понял: рукавичка. Самая обыкновенная
рукавичка из самой простой, грубоватой шерсти, с вышитым на ней красным не
совсем уклюжим цветочком.
Все-таки Ольга умудрилась ее потерять.
«Это какая-то сказка про белого бычка! – подумал Поляков
сердито. – И что мне теперь делать? Идти возвращать ей рукавичку? Ага, я стучу
в дверь – а ее открывает Милка-Любка!»
– Смешно, – пробормотал он, стискивая рукавичку в кулаке. –
Смеш…
И не договорил. Над ухом грохнуло. Что-то обожгло левое
плечо, да так сильно, что Полякова шатнуло к стене. Он ударился головой о
кирпичную настывшую кладку, но боли не почувствовал. Другая боль, разрывающая
легкие, затмевала все.
Ноги стали ватными, бессильными. Он цеплялся за стену,
пытаясь удержаться, но не мог. Пальцы бессильно скребли кирпич. Рукавичка Ольги
выпала и свалилась на снег.
Поляков не видел, как чья-то рука схватила ее, стиснула в
кулаке. Он не почувствовал, как у него вырвали из кобуры пистолет. Он не слышал
звука удаляющихся шагов. Лежал лицом в сугробе.
«Сначала Лиза… теперь я… подворотня… та же самая…»
Дышать снегом, который лез в нос и рот, было невозможно, и
он перестал дышать.
* * *
Нижний жилец вышел покурить в ту самую минуту, когда Ольга
ворвалась как сумасшедшая в подъезд.
Фамилия жильца была Шумилов. Его, героического участника
революции, тяжело раненного белыми контриками, подселили со всем семейством к
вдове статского советника Куваева. Было это еще году в 18-м, в период первых
уплотнений буржуев. Шумиловы заняли четыре комнаты из пяти, уплотнив статскую
советницу до предела. Семейство было большущее, но не вредное. Фамилию свою
оно, конечно, оправдывало как нельзя лучше, но зла старой мадам Куваевой не
желало. Шумилов давал ей жмыха и селедки из своего пайка. Его жена держала
квартиру в чистоте. Дети сразу стали звать статскую советницу бабушкой. Однако
уживаться «с хамами» мадам Куваева нипочем не желала. Все попытки Шумиловых с
нею подружиться доводили статскую советницу до сердечных припадков, которые
очень скоро свели ее в могилу. А Шумиловы с тех пор так и проживали в квартире
номер один в доме номер два по улице Варвар… ах нет, извините, не Варварской, а
имени Веры Фигнер. Дочери участника революции выросли и разъехались по разным
комсомольским стройкам, кто на Дальний Восток, кто на Урал, сыновья в 41-м ушли
на фронт, и старшие Шумиловы ужасно застариковали. Больше шуму от них никакого
не исходило, с верхними жильцами, особенно с тетей Любой, бывшей, как известно,
отнюдь не дворянского происхождения, они всегда жили душа в душу, а Ольгу
вообще считали героиней – особенно после ее возвращения из плавания на пароходе
«Александр Бородин». Каждый раз, когда в госпиталь на улицу Гоголя приходил
новый транспорт с ранеными, старики Шумиловы являлись к Ольге и просили ее проверить
новеньких – нет ли там Левки или Глебки. Лев и Глеб были их
двадцатичетырехлетние сыновья-близнецы, воевавшие один на Балтике, другой на
Черном море. На счастье, пули фашистские их пока миновали, и Ольга с
удовольствием докладывала Шумиловым, что Левка и Глебка в госпиталь не
поступили, а все так же доблестно сражаются на Северном и Южном фронтах. За
такие известия Шумиловы ее просто обожали и называли дорогой деточкой и милой
девочкой.
Вот и сейчас Шумилов радостно воскликнул, увидав ее в скупом
луче света, падавшем из его приоткрытой двери:
– Олечка, дорогая деточка! Добрый вечер. Что так поздно? С
дежурства возвращаешься?
