Ну вот, пожалуйста, как он и думал.
– Скажите, товарищ, – подошел к ней Поляков. – Где тут
автозаводская бригада трудится? На каком участке?
– А во-он там, где мужики ломами орудуют, – махнула женщина
рукой, и брезентовая варежка, слишком для нее большая, свалилась в грязь. – За
увалом, налево, видите?
Поляков кивнул: вижу, мол, – и поднял ее варежку.
– Спасибо, – сказала женщина, глядя на него из-под низко
надвинутого платка. – А вы к нам надолго, товарищ майор?
– А почему вы спрашиваете?
– Да так… – протянула она, поигрывая лукавыми зелеными
глазами. – Может, остались бы? Лекцию вечерком прочли бы на тему бдительности…
или о международном положении, к примеру. Нет, правда, как там дела, на
Западном направлении? А точно, что собрались столицу в Энск переносить и под
откосом отрыли бункер для товарища Сталина и всего правительства? Просветили бы
народ, товарищ майор! Мы тут уже почти месяц, а ничего не знаем, что на свете
творится. У нас ни сводок, ни политинформаций, работаем как лошади, в сараи да
землянки свои возвращаемся, поедим худо-бедно – и валимся вповалку на лапник,
да и спим, как убитые. Скоро вовсе тут одичаем.
– Давай-давай, молоти языком, Нинка, – проворчала другая
женщина, плотная, крепко сбитая, с узкоглазым лицом, напомнившим Полякову лицо
Тарасова. Видимо, в ней тоже была чувашская кровь. – Он тебе проведет такую
политинформацию, что на всю жизнь запомнишь. Мало, что твой муж где-то в тундре
корешки ковыряет, так еще и ты к нему присоседишься. Нашла себе лектора, ити
его мать!
Поляков глянул на женщину повнимательней.
Ого, что-то новенькое… До войны невозможно было вообразить,
чтобы с майором НКВД кто-то осмелился заговорить в таком тоне, да еще и с
матерком. Лебезили, заискивали, в лучшем случае – молчали. Ну ладно, с Нинкой
все понятно, обыкновенная потаскушка, таких любой мужчина с полувзгляда
насквозь видит. Ей все равно, кто перед ней, в каком чине и звании, лишь бы
штаны носил. А вот другая… Во взгляде ее узких глаз откровенное презрение.
Может быть, и правда начал пробуждаться тот самый народный дух, о котором
говорил дядя Гриша?
Жаль, что нельзя поговорить с ней. И времени нет. Да и разве
разговорится она? Вернее всего, замкнется, замолчит. Поляков отлично знал, что
люди с ним и ему подобными становятся словоохотливы только после серии допросов
с применением силы.
Ну что ж, служба есть служба!
Нинка, видимо, послушалась подруги: помалкивала и копала
землю с таким усердием, что только лопата мелькала, даже забыла галоши очищать.
Суровая чувашка тоже гнулась над лопатой, не поднимая глаз. Поляков
постоял-постоял рядом еще минуту да и пошел, не говоря ни слова, к той цепи
укреплений, которые возводили мобилизованные с Автозавода.
Они орудовали не лопатами и даже не ломами, а кувалдами –
вбивали в почву клинья, с помощью которых выворачивали изрядные пласты крепко
перевитой корнями земли.
«Здорово приспособились, – одобрительно подумал Поляков. –
Вот это рвы так рвы будут, я понимаю. Почему другие так же не действуют,
интересно? Получается, здесь нет главного инженера? То есть, как обычно, с
печки упали – и роют кто во что горазд?»
Он оглядел группу землекопов. Того, кого он искал, среди них
не было.
– Товарищи! – окликнул Поляков, подойдя поближе. – Вы с
Автозавода?
Они смотрели угрюмо, исподлобья, в точности как та женщина,
подруга Нинки. Молчали. Никто не прервал работы.
– С Автозавода, спрашиваю? – чуть повысил голос Поляков.
– Ну… – не переставая орудовать ломом, откликнулся один из
рабочих. С виду простоватый, широколицый русак, но глаза у него оказались такие
же, как у прочих: узкие, словно лезвия, и взгляд такой же режущий, ненавидящий.
Рот стиснут в нитку.
– Я ищу Москвина, Григория Москвина. Знаете такого? – сказал
Поляков.
Согнутые спины распрямились, словно по команде. Обменявшись
быстрыми взглядами, как будто мгновенно сообщив что-то друг другу, рабочие
снова уставились в землю.
– Так знаете или нет?
– Ну, знаем… – отозвался тот же.
– Где он?
На некоторое время воцарилось молчание.
«Что за черт? – подумал Поляков. – Что тут у них случилось?»
И сердце сжалось, потому что ощутило близкую беду.
– Где он, я спрашиваю?!
– Да в селе. Как кинул его уполномоченный подыхать в сарае,
так и лежит там небось, – наконец проговорил тот же рабочий.
– Что-о?! – выдохнул Поляков.
– А то ты не знаешь, майор? – зло хмыкнул рабочий. – Не
знаешь? Небось наши псы уже позвонили в город, в управление. То-то ты прилетел
как на крыльях. А ваньку зачем ломаешь? Мало вам человека загубить, надо еще и
комедию сыграть!
– Тихо, Тимоша, тихо, – пробормотал сквозь зубы другой
рабочий, низкорослый, приземистый, и даже потянул первого за ватник, но тому,
чувствуется, уже вожжа попала под хвост.
– А что тихо? – вырвался он. – Что тихо?! Пристрелили
человека ни за что ни про что только потому, что он за женщину вступился, а
теперь молчи? Ладно, вчера мы все промолчали, сжевали совесть вместе с языками.
Но сегодня – не буду! Пусть лучше он пистолет достанет да застрелит, пока нас
всех здесь танками не подавили! Думаете, мы ничего не знаем и не понимаем?
У Полякова кровь колотилась в висках. В горле стало сухо.
Что произошло? Дядя Гриша поссорился с местным особистом, с комиссаром (пусть
не было в достатке лопат и ломов, но комиссар при каждом отряде землекопов
имелся непременно: для этого был откомандирован младший командный состав НКВД)?
Вступился за какую-то женщину? И что? Комиссар выстрелил в него? Да почему? По
какому праву?!
Поляков распахнул шинель, рванул крючки гимнастерки на горле
– нечем стало дышать. Ужас, охвативший его при мысли, что с Охтиным могло
что-то случиться, был сродни с тем смертным холодом, который охватил его тело и
душу, когда он узнал о гибели сестры. Вслед за ней – не пережила! – умерла и
няня. Дядя Гриша – последний, единственный родной человек, оставшийся у Егора
Полякова, последний, единственный, который знал его настоящее имя – Георгий
Смольников. Как жить дальше, если нет никого в мире, кто знал бы твое настоящее
имя?!