Поляков прикрыл глаза. Спугнуть он мог единственного человека
– несчастного летчика, отвергнутого поклонника, Николая Монахина. Однако
Поляков появился в подворотне уже после того, как Монахин ушел. Разве что
потом, немного погодя, Николай вернулся, чтобы все же потащиться за Ольгой к
ней домой и продолжить выяснять отношения… Ну и что, ну и вернулся? То, что
Монахин не мог, не мог стрелять ему в спину, Поляков знал как дважды два.
Во-первых, у него тоже табельный «ТТ», как у всех офицеров. И пуля в плече
Полякова оказалась бы тогда калибра 7,62, а не какого-то другого. Конечно, у
Монахина могло оказаться еще и другое оружие, однако убивать Полякова ему было
решительно не за что. Если он даже слышал их с Ольгой разговор, то придраться к
нему никак не мог. Ничего между ними, между Поляковым и Ольгой, не было сказано
такого, что вызвало бы убийственную ревность. А то, что дрожало в их руках,
касавшихся друг друга почти со священным ужасом, то, что сверкало во взглядах,
то, что так и осталось не высказано, не выражено, затаено, – о том Монахин
никак не мог узнать. Если ему и следовало умирать от ревности к кому-то, то
только к неведомому Петру, о котором он упоминал. И если уж стрелять в
соперника, то именно в Петра.
Поляков почувствовал, что у него похолодело лицо. Потом
резко засаднило правую ладонь. Не сразу сообразил, что так стиснул кулак
единственной действующей руки, что ногти в кожу вонзились.
Рана в плечо, утрата табельного оружия, опасные подозрения
Храмова – на миг все это перестало существовать. Самым страшным было
присутствие в жизни Ольги какого-то Петра! Как же Поляков про него забыл? Она,
правда, уверяла Монахина, что ни о каком Петре и думать не стоит, но не
исключено: она просто так говорила, чтобы Монахина успокоить.
Разве стоит вообще верить женщинам? Разве не могла Ольга…
И тут вдруг кто-то шепнул ему в ухо успокаивающе:
«Не могла. Нет у нее никакого Петра, успокойся!»
Со Смольниковым случалось такое иногда в жизни. Ему говорили
… И ему нравилось думать, что это свои помогают.
«Так, ладно, спасибо, ободрили в тяжелую минуту, – подумал
он. – Но дальше я сам постараюсь разобраться».
Значит, кто бы в него ни стрелял, он вряд ли сделал это из
ревности. Потому что расстались они с Ольгой внешне ужасно. Мягко говоря, без
любви. Пощечина, крик, обвинения кошмарные… Про то, как Ольга кричала: «Не буду
с вами сотрудничать, ни на кого не буду доносить!» – мог слышать любой, кто
оказался бы поблизости. Поляков не обольщался насчет тех чувств, которые
население питает к сотрудникам НКВД. Только в кино все напропалую приходят к
ним на помощь, а на самом деле в стране с населением 170 миллионов человек –
согласно официальным данным (на самом деле – 162 миллиона, но Сталин считал,
что это мало, поэтому и сам заявлял, и в документах приводилась цифра 170
миллионов), – где с января 1935 года по июнь 1941 года репрессировано около
двадцати миллионов человек, то есть каждый восьмой-девятый, не слишком-то много
народу приходит в восторг от деятельности людей в синих гимнастерках с
малиновыми петлицами. На спине у Полякова не написано, кто он такой на самом
деле. На лбу – не написано тоже. К его счастью! Иначе он давным-давно сгнил бы
в какой-нибудь гнилой яме, куда сбрасывают тела расстрелянных «контриков» или
«врагов народа» – кому как больше нравится. Он вполне вжился в образ
энкавэдэшника – за что и получил выстрел в спину. И если поглядеть на ситуацию
с этой стороны, Николай Монахин вполне годится на роль убийцы. Ему есть за что
мстить так называемым органам – за судьбу своей семьи, за свою собственную
сломанную жизнь.
А впрочем, нет. Бравый пилот мог решиться на акт мести
только под влиянием порыва, неразумного порыва. Сейчас его жизнь, раньше и
впрямь сломанная, не так уж плохо устроена. И ставить ее под удар, ставить под
удар успешную карьеру боевого летчика из-за какого-то порыва… Поскольку Храмов
ни словом не упомянул Монахина, значит, Ольга о нем тоже не упомянула. А
Николай Монахин не мог быть убежден в том, что Ольга о нем промолчит. Нет, он
не стал бы стрелять в спину Полякову. Ведь Ольга вполне могла вспомнить: десять
минут назад отсюда ушел мой поклонник, сын раскулаченных, ныне сталинский
сокол, а может, и не ушел, может, вернулся и начал стрелять… Монахин не стал бы
так глупо рисковать. Даже если бы у него оказался в кармане – случайно, просто
так, забытый на минуточку! – «браунинг» или «ТК» с патронами калибра 6,35.
Стрелял не Монахин. Кто-то другой. Кто?
«Да кто бы он ни был, – холодно подумал Поляков, – я не буду
его искать. Он стрелял не в меня, Георгия Смольникова. Он стрелял в майора НКВД
Полякова, который, как можно было понять по нескольким Ольгиным истерическим
выкрикам, предлагал ей стать его тайной осведомительницей. У Георгия
Смольникова подобного и в мыслях не было. Георгий Смольников с большой охотой
предложил бы ей стать его тайной любовницей… потому что жениться на ней –
значит подвергнуть ее губительному риску. Но какое бы это было счастье –
жениться на ней!»
Он вдруг отпустил мысли и чувства на волю, вдруг позволил
себе проникнуть во все те тайны, которые хранила его душа после первой же
встречи с Ольгой – тогда, в той же подворотне, когда он первый раз увидел ее с
тремя замерзшими гераньками: алой, розовой и белой… Какой волшебный, какой
чудесный, какой многозначительный, мистический для него цветок – герань!
Он открыл глаза и почти с ненавистью посмотрел на тумбочку.
Вазочка, похожая на карандашницу, по-прежнему оставалась пустой. Сколько еще
можно ждать?! Неужели она и правда принесет герани только завтра? Но почему,
почему, неужели так трудно выполнить одну маленькую просьбу?!
– Ч-черт… – простонал он от злости и боли – слишком резко
повернул голову.
– Что с тобой? – Храмов наклонился к нему. – Врача позвать?
– Не надо, – проскрежетал сквозь зубы Поляков.
– Ладно, – Храмов встал. – Извини, я тут лезу к тебе с
разными разговорами, а тебе так худо. Но мне нужно, мне непременно нужно с
тобой поговорить. И чем скорей, тем лучше. Слишком много вопросов возникает, и
я не хочу, чтобы задавать их тебе пришел кто-то другой.
– Какие еще вопросы? – с тоской выдохнул смертельно усталый
Поляков, но Храмов только головой покачал:
– Завтра приду. А ты пока поспи, ладно?
Храмов очень осторожно взял Полякова за правую руку, хотя та
была совершенно здорова и вполне выдержала бы крепкое пожатие. Постоял, глядя
сверху вниз: какой-то слишком уж большой и здоровый. Халат глупо топорщился на
его широких плечах.
