– В Вильно бунт пару лет тому супротив латинского колдовства случился, – припомнил другой.
– Эк их допекают, сердешных, – широко перекрестившись, пожалел старика третий. – Да смилуется Господь над вашими муками.
Возможно, горожане об этом несчастном и забыли бы, да только тем же днем в Новгород прибежало еще несколько переживших истязания христиан. И поскольку о притеснениях Витовта и Ягайло на Церковь знали многие, то и слухи о творимом у соседей безобразии стали быстро расходиться по дворам и улицам.
Тут же откуда-то пришла весть, что поставленный Вселенским Патриархом митрополит Фотий литовского князя вовсе предал анафеме. Поначалу этому не верили, но на второй день торговец медом привез из Звенигорода грамотку, в которой сказывалось, что Витовт веру отцов предал и более людьми православными править не может. Беглецы же из Литвы плакались по кабакам о том, что проклятый князь в отместку вовсе решил перебить всех, кто латинянам не поклонится, и уже есть немало повешенных и посеченных во гневе ляхами.
К четвертому дню, слыша о бесчинствах литвинов и шляхты, Новгород уже гудел от возмущения. Посему никого не удивило, когда на площади ударил вечевой колокол. Народ со всех концов потянулся к берегу Волхова, уже догадываясь, о чем пойдет речь.
На помост первыми выскочили беженцы из Литвы, кланяясь, крестясь и умоляя:
– Выручайте, братья православные! За веру свою погибаем! Гнобит нас погань латинянская, просто мочи нет! Церкви наши рушат, людей за скот считают! Иных и жгут живьем за отказ бросить веру истинную, женщин православных насилуют, детей в рабство продают! Руки рубят, коими себя крестом осеняешь! Спасайте, братья! Погибаем! Ради Бога нашего и Церкви святой мученичество принимаем!
Зов колокола привлек, конечно же, и многих членов совета господ: пришли бояре Кирилл Андреянович и Александр Фоминич, купеческий старшина Никифор Ратибор и Данила Ковригин, другие старшины и посадники.
– Бить их надобно! Кто тут есть из ушкуйников? Вот кого драть надобно, а не Орду полудохлую! Где храбрецы новгородские? – выкрикивали из толпы.
В ответ на это вперед вышел одетый в шубу поверх вышитой ферязи Кирилл Андреянович, громко спросил:
– Нечто ты войны желаешь, люд новгородский?!
– Войны! Бить их! Бить латинян кровожадных! Топить кровопийц поганых! – немедленно отозвалось вече.
Наконец неспешно, с достоинством, поднялся на помост архиепископ Симеон, одетый в одну лишь суконную серую рясу, оперся на посох, поднял руку. Толпа затихла.
– Я полон скорби, дети мои! – с горечью произнес архиепископ. – Спрашивали меня уже многие, правду ли сказывают о письме митрополита Фотия. Правда ли, что в горести от мук, кои на единоверцев наших обрушились, проклинает он князя Витовта и в измене обвиняет? – Симеон выдержал долгую паузу, обводя взглядом притихшую площадь. – Так вот, люди православные… Это правда!!! Вот это письмо! – вскинул он над головой скрепленный печатью свиток.
Новгородская толпа заревела – то ли радуясь своей правоте, то ли выказывая ненависть к изгаляющимся над православными людьми католикам.
– Коли хотите единоверцев своих от страданий избавить, готовьтесь к походу! – решительно провозгласил Симеон. – Сердце мое обливается кровью… Я сам, лично пойду вместе с вами, чтобы нести Слово Божие в заблудшие души и свет свободы – мученикам! Да придаст Господь силу и спасение каждому, кто посвятит себя священному долгу!
– На Литву, на Литву! – единодушно воспрянуло вече. – Защитим Слово Божие! Защитим рабов и мучеников!
Буквально на следующий день списки с письма митрополита Фотия появились во Пскове и Русе, в Торжке и Бежичах, Гдове и Ладоге, в Устюжне, Твери, Ярославле, Калуге, Ростове, Коломне, и даже в литовских Полоцке, Торопце и Витебске. Но если на земле князя Витовта лазутчики обходились раздачей свитков и обещанием скорого освобождения, то в городах русских ужасы латинства описывались вовсю, побуждая всех честных мужчин, способных носить оружие, присоединяться к походу против угнетателей, на защиту единоверцев.
Егор испытывал некоторые угрызения совести, понимая, что использует стремление русского народа к справедливости в своих корыстных целях. Однако знал он и то, что у него появился шанс спасти от позора и онемечивания, от забвения своего языка, своих корней и своего прошлого целые народы. И с его точки зрения, сохранение самосознания литовцев искупало маленькую ложь, которую он использовал, чтобы собрать достаточно сил для похода против сильнейшей мировой державы из всех ныне существующих.
Впрочем, Егор оказался единственным, кого хоть в малой степени беспокоила совесть. Все остальные – и бояре, и купцы, и сам архиепископ только радовались удачной идее и вкладывались в припасы и оружие для добровольцев, надеясь в скором будущем получить многократную отдачу от затеянного предприятия.
Новгород гудел, бурлил, строил планы и собирался с силами, а между тем в тот же день, когда Егор подписывал договоры с Данией и Тевтонским орденом, на княжеском подворье уже был собран первый ратный обоз, который пополз через озеро Ильмень к Русе, а затем вверх по реке Ловать, оставляя на своем пути базы с дровами и припасами. Обыденные десять верст в день – и Великих Лук изрядно полегчавший обоз достиг через двадцать дней, потом, перейдя границу Великого княжества Литовского и Русского, по зимнику двинулся дальше к Витебску. Никакого беспокойства у порубежных мытарей обоз не вызвал. Мало ли купцов что ни день из торговой республики в богатое княжество проезжает? Сбор таможенный заплатили, и ладно. А что охраны две сотни крепких суровых мужиков – так кто же в дальний путь с товаром без охраны отправляется? На дальних переходах по длинным зимним трактам случиться может всякое…
* * *
Шестнадцатое февраля в народе называется «починками». В этот день по обычаю начинают готовиться к лету, проверяя сбрую, телеги, косы, бороны, сохи и прочий инструмент. Именно в починки архиепископ собрал очередное вече, призвав весь православный люд выступить в едином порыве против гонителей христианской веры. Егор, знаменитый атаман и князь Заозерский, все это время молчаливо стоял за его спиной, наглядно показывая, кто именно будет командовать полками в дальнем походе.
Настроение народа переменчиво. Только когда вече постановило выступать народным ополчением на рассвете – вести их должны были Никифор Ратибор и боярин Александр Фоминич, – Егор облегченно перевел дух и помчался к себе на двор делать последние распоряжения. И первого, кого увидел – так это юного паренька, рядом с которым рубился против датских латников на мысу Волчий Нос.
– Откуда ты тут взялся, храбрец? – спешившись, обнял его Вожников. – Ты же должен в Ладоге раны залечивать!
– Не для того мы отчий дом покидали, княже, чтобы на печи валяться, когда вся Русь поднимается! – горячо ответил паренек. – Мы как о призыве митрополита услышали, так все разом решили обратно к полку возвращаться. Не за серебро ведь сражаемся – волю Господа исполняем, единоверцев от мук спасаем! Тут уж животы свои беречь и вовсе позором будет.
