— Я хоть человек и новый в издательском деле, как вы справедливо заметили, но не настолько же глуп. Пока он не выиграет выборы, договариваться ни о чем с ним не стану.
— Значит, есть кто-то еще на примете! — обрадовалась Вязьмикина. — Давайте поужинаем, и вы мне все расскажете.
Теперь Турецкий уже усмехнулся — с той долей небрежности, на какую был способен Петр Петрович Долгих.
— Поужинаем — давайте. А что вам рассказывать, я сам решу. Знаете поблизости приличное заведение? Но только не «Волга-Волга».
— Есть один ресторанчик… А уж как вам там понравится, я не знаю.
Ресторанчик оказался ничего себе, если бы только не музыка.
Едва они вошли, Турецкий поморщился, да и Ольга невольно прижала руки к ушам. Музыка была живая, но лучше бы ее не было вовсе. Пианист извлекал из своего инструмента какие-то немыслимые звуки, и едва ли это была импровизация — в воздухе стояла тщательно спланированная какофония.
«Пианист — это занятно, — подумал Турецкий. — Такое нечасто сейчас увидишь. Ретро-стиль. Не стреляйте в пианиста… Или как раз стреляйте?»
Вокруг пианиста расположилась компания японских бизнесменов. Они оживленно о чем-то спорили, не обращая ни малейшего внимания на изливавшиеся на них звуки. Или, точнее, они им не мешали, а создавали благоприятный фон.
— У нас тут завод открылся, компьютерный софт производят! — прокричала Ольга, кивая на японцев. Нормально говорить было едва ли возможно.
Турецкий заметил, что у пианиста усталый вид. Глаза блуждали по залу, будто он надеялся, что все-таки найдется кто-то, кто перехватит его взгляд, подойдет к нему, похлопает по плечу и скажет: «Передохни, дружище. Давай-ка я побренчу, а ты выпьешь стаканчик виски с содовой». Турецкий подмигнул ему и попросил официантку позвать менеджера заведения.
— Сейчас есть только арт-менеджер, — надменно сказала официантка, девушка, которая выглядела ненамного старше дочери Турецкого.
— Еще лучше, — кивнул Турецкий. — Зовите. Ольга с любопытством наблюдала за тем, что будет дальше.
Несколько минут спустя появился маленький кругленький человечек с черными усами, эдакий Эркюль Пуаро.
— Скажите, любезный, можно прекратить музыку? — спросил у него Турецкий.
— А зачем? — удивился арт-менеджер. — У нас в концепции заведения в это время заложена музыка.
— У вас тапер играет за деньги?
— Обязательно, — важно кивнул арт-менед-жер. — Что душа пожелает. Заказывайте.
— Тогда я заплачу, чтобы он прервался на часок. Тишины душа желает.
Ольга прыснула.
— Это как?! — изумился арт-менеджер. — Я… мы… у нас так не делают…
— Все когда-то бывает первый раз. — Турецкий хлопнул его по плечу и двинулся к пианисту.
Через минуту вопрос был решен. Немногочисленные посетители распрямили спины и благодарно закивали.
Когда Турецкий возвращался к своему столику, у него в кармане завибрировал телефон. Турецкий на ходу достал его, посмотрел на дисплей — слава богу, это звонил Меркулов. Но Александр Борисович рано обрадовался — связь прервалась, едва он успел сказать «алло».
Он еще не дошел до своего столика, как навстречу привстал мужчина лет пятидесяти и протянул руку. Он был чуть выше среднего роста, худощав. Седые волосы были коротко острижены, на желтом лице виднелись глубокие складки, холеные усы походили на щеточку. Его немигающие глаза светились любопытством. Держался он, однако же, весьма любезно, даже сердечно. Представился Аркадием Сергеевичем Агафоновым и сообщил, что чрезвычайно польщен знакомством с представителем крупного бизнеса. Турецкий несильно удивился тому, что его (точнее, господина Долгих) тут знают, и вернулся за свой столик.
— Поздравляю, вы удостоились чести, — сказала его спутница. — Впрочем, после Леоновича я уже мало чему удивляюсь.
— То есть?
— Ну как же, познакомились с самим Флюгером!
— И кто такой «сам Флюгер»?
— О! Так вы даже не знаете? А вот он явно вас опознал. Впрочем, это неудивительно. После встречи с Леоновичем, наверно, уже слух пошел. Флюгер, то есть Аркадий Агафонов, крупный персонаж игорного мира. У него две страсти — игра и рыбалка.
— Вероятно, он очень терпелив и удачлив?
— Совершенно справедливо. По крайней мере, в Волжске Флюгер — самый знаменитый игрок. Большой талант. Однако гораздо менее известен тот факт, что за свою жизнь он играл не только в покер, но и буквально во все мыслимые игры. А особой его страстью стало держать пари. Я сама слышала, как он говорил: если человек не думает, что это он тебя разводит, то у тебя нет шансов заставить его поставить деньги…
Вот оно что, игрок, значит. Веснин играет в покер. Флюгер — вообще профессионал. Может быть, они знакомы? Черт побери, они должны быть знакомы!
Турецкий оглянулся, но Флюгера-Агафонова в ресторане уже не было. Он повернулся к Вязьмики-ной и невольно вздрогнул.
Отчего-то она невольно напомнила ему…
В голову пришла полузабытая история, женское лицо, большие глаза, нервно подрагивающие ноздри, мочки ушей, почти полностью скрытых каштановыми волосами… Ничего конкретного, как скажет любой криминалист, по таким приметам внешность не обрисуешь… Оно поколебалось перед ним и сгинуло… Собственно, Турецкий, при всем старании, не мог бы восстановить в памяти черты той девушки, с которой был знаком, когда еще работал в городской прокуратуре. А фотографии у него никогда не было. Нет, кажется, была одна, но она сама ее забрала и порвала. Это было лет пятнадцать или шестнадцать назад. Она училась в МГУ и работала в ленинской библиотеке, что-то там каталогизировала и систематизировала. Они познакомились в бассейне, он обратил внимание, как загорелая девушка азартно прыгает с бортика и половину дорожки проплывает под водой. У него уже была семья, но они стали любовниками в первый же день знакомства, и очень быстро Турецкому стало казаться, что он знает ее всю жизнь. Никогда в жизни, ни до, ни после, ему не было так легко ни с одной женщиной. Ради нее он мог бы пожертвовать абсолютно всем, но она никогда и ничего не требовала. Иногда ему казалось, что она читает его мысли. Иногда она угадывала его желания. А иногда даже сны. Почему-то его это и не удивляло, тогда это казалось ему в порядке вещей. Иногда она становилась невероятно холодной и непоправимо чужой. Несколько недель спустя она призналась, что у нее есть не только муж, есть еще ребенок, и он составляет смысл ее жизни. «А я?» — спросил Турецкий, хотя позже возненавидел себя за этот вопрос. «Теперь и ты», — сказала она. Это был последний день лета, вернее, последняя ночь. Турецкий запомнил ее на всю жизнь. Прожженный и часто циничный московский следователь ничего не мог с собой поделать — неделю спустя он понял, как невыразимо любил он эту фактически незнакомую ему женщину. Она совершенно исчезла из его жизни, и тут только Турецкий обнаружил, что не знает ни ее адреса, ни телефона. Он бросился ее искать и наткнулся на стену. Оказалось, что в библиотеке она больше не работает. В МГУ, как выяснилось, она не училась вовсе. У него была ее фотография, но незадолго до исчезновения Вера ее порвала на такие мелкие клочки, на которых не просматривалось ни одной черты ее лица. Она будто исчезла совсем, словно и не существовала. У Турецкого осталось ощущение солнечного удара, какой-то неподвижной боли в затылке — потрясения и непонятного счастья с примесью горечи — надолго, возможно, на всю жизнь… Впрочем, наверно, у каждого мужчины есть такие истории. Он краем глаза посмотрел на Ольгу Вязьмикину. Вот ведь, в самом деле, вспом-нилось-вздрогнулось. Что-то в ее внешности промелькнуло такое, отчего он и… Чтобы окончательно переключиться, Турецкий сказал:
