— Париже? Сжечь Париж, если бы врагу удалось до него добраться? На этот раз, сударыня, вы сошли с ума! Я не из тех, кто погребает себя под развалинами. Примитивное чувство, говорите вы? Возможно, эти люди — скифы, но никто не имеет права жертвовать плодами труда десятков поколений ради гордыни одного. К тому же…
Но Марианна уже не слышала его. Оцепенев от изумления, она смотрела на двух мужчин, беседовавших у входа на галерею. Один из них был придворный церемониймейстер, граф де Сегюр. Другой — невысокий священник в черной сутане, которого она узнала без труда, но не без волнения. Что привело сюда, к человеку, с которым он всегда боролся, кардинала де Шазея? Что он собирался сказать? Зачем искал встречи с императором, ибо его приход в Кремль в такой час не мог иметь другой цели…
У нее не было времени подумать над ответом. Сегюр и его собеседник уже присоединились к группе, в центре которой Наполеон отдавал новые распоряжения, уточняя, чтобы патрули послали во все еще не тронутые пожаром кварталы и произвели обыски в домах, где могли скрываться люди, похожие на тех, что неподвижно стояли перед ним.
— Что делать с этими? — спросил Дюронель.
Приговор прозвучал безжалостно.
— Нам нечего делать с пленными! Повесьте их или расстреляйте, как хотите! В любом случае это преступники.
— Сир, они всего лишь инструменты…
— Шпион тоже инструмент, и тем не менее ему нечего ждать ни милости, ни снисхождения. Я не запрещаю вам поймать Ростопчина и… повесить его вместе с ними!.. Идите!
Толпа попятилась, открывая проход главному церемониймейстеру и его спутнику. Первый подошел к императору.
— Сир, — сказал он, — вот аббат Готье, французский священник. Он очень хочет побеседовать с вашим величеством относительно проблем, которые в настоящий момент назрели в Москве. Он утверждает, что его сведения из надежного источника.
Совершенно не понимая почему, Марианна ощутила, как ее сердце пропустило один удар, и ей показалось, что на ее шее сомкнулась железная рука. Пока Сегюр говорил, ее взгляд встретился со взглядом крестного, полным такой повелительной суровости, что у нее пробежал по спине холодок. Никогда она не замечала в нем такой ледяной холодности, такой властности, запрещавшей ей вмешиваться в то, что должно было последовать. Но на это ушло всего несколько мгновений. Священник уже поклонился с притворной неуклюжестью человека, не привыкшего приближаться к великим мира сего.
— Вы — француз, господин аббат? Эмигрант, без сомнения?..
— Вовсе нет, сир! Простой священник, но мое знание латыни побудило графа Ростопчина несколько лет назад нанять меня, чтобы обучать его детей этому благородному языку… а также французскому.
— Языку не менее благородному, господин аббат.
Следовательно, вы служили у этого человека, которого мне пытаются представить поджигателем… во что я отказываюсь поверить!
— Тем не, менее придется, сир! Я могу засвидетельствовать… вашему величеству, что приказ губернатора был именно таким, как вам сообщили: город должен сгореть дотла… включая и этот дворец!
— Это безумие! Чистое безумие…
— Нет, сир… Таковы русские. У вашего величества есть одно-единственное средство спасти этот величественный древний город.
— Какое?
— Уйти! Немедленно эвакуироваться. Еще есть время. Уйти во Францию, отказаться от мысли закрепиться здесь, и пожары прекратятся.
— Откуда у вас такая уверенность?
— Мне удалось услышать приказы графа. Он оставил несколько доверенных людей, которые знают, где спрятаны помпы. В течение часа все может быть закончено… если ваше величество объявит о своем немедленном отъезде.
Трепеща от волнения, нервно сжимая руки, Марианна следила за этим диалогом, пытаясь понять, почему ее крестный хочет спасти императорскую армию под предлогом спасения Москвы. В то же время в памяти всплыла фраза, сказанная в Одессе Ришелье относительно кардинала: «Он направился в Москву, где его ждет великое дело, если презренный Корсиканец дойдет туда!..»
Корсиканец был здесь. И перед ним человек, о чьем тайном могуществе он не ведал, человек, ответственный за «великое дело», поклявшийся довести его до гибели… И теперь тихий и спокойный голос кардинала вызывал у Марианны больший страх, чем пронзительно-резкий голос императора, в котором появился угрожающий оттенок.
— Объявить о моем немедленном отъезде? Но кому же?
— Самой ночи, сир! Несколько приказов, брошенных с высоты стен этого дворца, достаточно, чтобы их услышали.
Внезапно наступила такая тягостная тишина, что Марианне показалось, что все услышат биение ее сердца.
— Однако, господин аббат, вы мне кажетесь удивительно информированным для скромного священника! Мы победили, и вы должны гордиться этим. Тем не менее вы предлагаете нам постыдное бегство.
— Нет никакого стыда бежать перед стихией, даже для победителя, сир! Я француз, конечно, но я также слуга Божий, и я думаю о тех всех наших людях, которые погибнут, если вы будете упорствовать, противясь Богу.
— Не хотите ли вы сказать теперь, что Бог по национальности русский?
— Бог един для всех народов. Вы победили их армии, но остается народ, который отвергает вас всем, чем может, вплоть до гибели вместе с вами. Поверьте мне, уезжайте немедленно!..
Последнее слово хлестнуло, словно удар бича, так повелительно, что Марианна невольно вздрогнула. Видно, Готье де Шазей совсем вышел из себя, если посмел таким тоном обращаться к императору французов, и она не могла понять цель этого безумного демарша. Неужели он в самом деле думал, что Наполеон так просто оставит Москву только по его настоянию? Достаточно посмотреть на его побледневшее лицо, трепещущие ноздри и сжатые челюсти, чтобы убедиться, что он на грани взрыва.
И действительно, передернув плечами. Наполеон внезапно закричал:
— Я уважаю ваше облачение, сударь, но вы сумасшедший! Скройтесь с моих глаз, пока мое терпение не истощилось окончательно.
— Нет. Я не уйду. Не раньше по меньшей мере, пока вы не услышите то, что хоть один раз в жизни должны услышать, прежде чем ваша гордыня низринет в бездну вас и всех, кто следует за вами. Некогда вы подобрали Францию, истекающую кровью, оскверненную злоупотреблениями Революции, изъеденную проказой торгашей и спекулянтов Директории, вы поставили ее на ноги, вымыли, вычистили, и вы возвеличивались вместе с ней. Да, я, который никогда не был вашим сторонником, я утверждаю, что вы стали великим.
— А теперь уже нет? — высокомерно спросил император.
— Вы перестали им быть в тот день, когда, перестав служить ей, вы заставили ее служить вам. Ценой преступления вы сделали себя императором, и затем, чтобы укрепить свое могущество, вы отнимали у нее лучших сыновей, посылая их гибнуть на полях сражений Европы.
