— Работа у тебя такая — за людей совеститься. Как у попа…
Комиссар отбивался по телефону:
— Да, очень я ценю и уважаю наших розыскных собак… Конечно… Но я не председатель Моссовета… А в исполком с ходатайством об отводе участка вошли… Ага — очень остроумный совет… Вот слушай, Кузнецов, у меня тридцать шесть офицеров на очереди за жильем, так что я сначала на этот вопрос употреблю свое влияние… А собачки подождут немного… Ну, давай, привет…
Комиссар положил трубку и спросил меня:
— Так, сколько их, по-твоему, было?
— Не меньше двух наверняка.
Комиссар почесал щеку тупым концом карандаша, задумчиво, будто вспоминая, сказал:
— Помнится мне, кто-то когда-то голову давал на отрез, что там побывал один человек.
Я принужденно улыбнулся:
— Что делать — я задним умом крепок. Как говорит про меня Лаврова — л'эспери де эскайе.
— Это что? — с интересом посмотрел на меня комиссар.
— По-французски значит «лестничный ум».
— А! Ну да, эскалатор — лестница! — сообразил комиссар. — А она что — только говорит или думает так же?
— Трудно сказать. Наверное, думает.
— Это плохо. Подчиненные должны уважать начальство — тяготы служебные кажутся много легче.
— Ага! — радостно заухмылялся я. — По себе я это давно заметил.
Комиссар сказал:
— Так что ты своим эскалаторным умом надумал?
— О том, что Мельник провернул такую акцию один — и говорить нечего. Скорее всего, его использовали как инструмент…
— Это в части организации преступления. А в реализации его? В самом факте кражи сколько человек участвовало? Ведь очистить квартиру Мельник мог и один?
— Не думаю, чтобы он в квартире был один. Во-первых, из трех скрипок в доме вор безо всяких сомнений взял самую ценную. Во-вторых, отпечаток ноги Мельнику не принадлежит — ботиночек аккуратный, сороковой размер.
Комиссар побарабанил толстыми короткими пальцами по столу, пригладил белесые прямые волосы, посмотрел своим хитрым зеленым глазом на меня вприщур:
— А я допускаю, что Мельник вообще не притрагивался к скрипке.
— А как же?
— Не знаю, — пожал плечами комиссар. — Допускаю, что те, кому нужна была скрипка, оставили ему, как всякому наемнику, взятый город на разграбление.
Зазвонил телефон. Комиссар снял трубку:
— Слушаю. Ну? У меня. А что такое? А-а, это всегда надо приветствовать. Доставьте его прямо ко мне.
Комиссар положил трубку и, подняв палец, значительно сказал:
— Арестованный Мельник просится на допрос. Но с тобой, видишь, не захотел разговаривать, а изъявил пожелание дать показания главному генералу в МУРе. Удовлетворим просьбу?
— Обязательно.
Комиссар надел очки, весело взглянул на меня:
— Вот видишь, Тихонов, как хорошо быть генералом?
— Я думаю…
— То-то. Ты сколько пыхтел, пока жука этого навозного изловил? А вся слава от его признания мне достанется.
Я махнул рукой:
— Это мы еще посмотрим…
— Чего смотреть-то?
— А что он скажет?..
Мельник остановился посреди огромного кабинета — тулуп расстегнут, настороженно закинута голова, руки за спиной — прямо стрелецкий воевода перед казнью. Сердито повел клочкастыми бровями, посмотрел на меня мельком, перевел взгляд на тускло высвечивающие серебром погоны комиссара, снова глянул на меня, недовольно сказал:
— А он здеся зачем? Я ведь сказал, что только главному буду давать показания!
Комиссар вышел ему навстречу из-за стола, сделал несколько мелких катящихся шажков и замер в испуге:
— Степан Андреевич, никак я вас прогневал? Недовольны вы, что пустил я на допрос инспектора Тихонова? Может, прогоним его? Мне же беседа с вами куда как дороже!
— Я свое слово сказал! — отрубил Мельник.
Комиссар обернулся ко мне:
— Слышал, Тихонов, золотое слово? Прямо ума не приложу, что мне и делать теперь. Ведь не будет, я думаю, говорить со мной Мельник. Ах, жалость-то какая! Может, такое счастье раз в жизни человеку выпадает, а ты мне, Тихонов, все испортил. Он у тебя где, в КПЗ содержится?
Я кивнул. Комиссар горестно развел руками, торопливо вернулся за стол, тяжело вздохнув, сказал:
— Значится, так: переведи его в тюрьму, то бишь, следственный изолятор. Это раз. Теперь два — подготовь материалы для предъявления ему также обвинения в краже государственного имущества в особо крупных размерах. Сколько там по девяносто третьей статье, по «приме» полагается, запамятовал я?
— От восьми лет до расстрела.
— Прекрасный диапазон, — одобрил комиссар. — И третье, затребуй все дела — Калаганина, Фомки Крысы, Финогея, Сявки-Сидоренко, ну, короче, всех по списку, где проходил инструмент нашего уголовного фабриканта. Привлекать мы тебя, Степан Андреевич, и по этим всем делам будем, — ласково заверил комиссар. — Чистое соучастие в стадии приготовления преступления. А засим, как говорится, не смею задерживать, конвой вас ждет в приемной…
Мельник не ожидал такого поворота. Он как-то весь съежился, усох, ростом стал меньше, к выходу пошел, тяжело двигая враз зачугуневшими ногами. У дверей остановился, оглянулся на комиссара, сказал грустно:
— Я думал, у нас душевный разговор получится…
Комиссар по-кошачьему легко, неслышным плывущим шагом пересек кабинет, и, как в волшебстве кинематографа, вдруг исчез его животик, стали незаметными все лампасы, колодки, погоны, исчезла благообразная генеральская важность — он летел через коробку кабинета, как пущенный из рогатки литой камень. И это был вновь молодой, прославленный своей удивительной лихостью и бесстрашием оперативник, который четверть века назад внедрился в наводившую на всех ужас банду «Черная кошка» и переловил бандитов всех до одного. Чудо перевоплощения свершилось на глазах, будто комиссар сбросил с себя, как ненужный комбинезон, всю свою блондинистую вальяжную внешность и оттуда, из этого парадного комбинезона, выскочил сухой, жилистый, черный от злости человек.
— А почему у нас с тобой должен был получиться душевный разговор? — тихо спросил комиссар, и от этого тихого голоса, почти шепота, Мельник вздрогнул.
Честное слово, от неожиданности я сам испугался! Комиссар подошел к Мельнику вплотную, но все равно было как-то незаметно, что вор выше его на целую голову. Комиссар смотрел ему в подбородок, не задирая головы, и Мельник против воли стал клониться, его как-то судорожно изгибало — так старался он поймать взгляд комиссара.
