В камере воцарилась такая тишина, что было слышно не только жужжание мух, но и то, как капает из крана вода.
Никто не прерывал молчания до тех пор, пока не решился заговорить Рычков:
— Вам что, правда больно было? — тихо спросил он.
— Нет, мы просто дуру гнали! — зло ответил Сыромятин. — Скрутило так, что думал не доживу до суда, а ты чего верещал? — спросил он Гудильникова.
— Такая же фигня! — признался тот. — Думал суставы из ног и рук выскачат! — Гудок вопросительно переглянулся с Сыромятиным, но тот неопределённо пожал плечами, словно предоставляя тому самому решать: продолжать задавать вопросы их новенькому соседу или нет, и Гудильников, чуть подумав, хоть и нерешительно, а спросил: — Слушай, Сема Пойнт, что это было?
— Все это от грехов ваших, — многозначительно произнёс Серафим. — В загробном мире грешник попадает в ад и уже там вечно несёт определённое Богом наказание, а здесь, на земле, грешников наказывает не Бог, а те, кого нагрешившие люди замучили и убили. Помните, что сказано в Ветхом Завете: «Каждый ответит за дела свои!»
Серафим специально перефразировал слова из Библии: «И воздастся каждому по делам его!»
— Твоё погоняло должно быть не Сема Пойнт, а Сема Поп, — уныло констатировал Тараньков.
— Едем дас зайне! — провозгласил Серафим.
— Что это за фенька? — не понял Сыромятин.
— Так было написано на воротах Бухенвальда, что означает: «Каждому — своё!» — пояснил Гудильников. — Так сказал философ Ницше.
— И откуда ты всё знаешь? — удивился Тараньков.
— Гавна в детстве много хавал! — с ехидством заметил Сыромятин.
— Бывало и гавно, — спокойно согласился Гудильников, — но не только… Мать моя, до того, как спилась с отчимом, в районной библиотеке работала и постоянно брала меня с собой: не с кем было оставить, вот там-то я и пристрастился к книгам, там и английским занимался по самоучителю…
— А чо же ты учёным-то не стал, а в бандиты пошёл? — не унимался Сыромятин.
— Когда мать спилась совсем, а денег стало не хватать, она приноровилась книжки из библиотеки таскать, с моей помощью, конечно… Потом её поймали и окрестили, а я с отчимом остался, а он две ходки уже оттоптал у Хозяина. Поначалу-то отчим перестал Закон нарушать, затихарился, вроде: мать очень любил, а когда её загребли, ударился во все тяжкие. Сколотил банду лихих ребятишек и меня втянул: грабили, иногда убивали…
Все это Гудильников рассказывал монотонным бесцветным голосом: словно школьник докладывает учителю о своих проведённых летом каникулах.
— И что дальше? — с интересом спросил Гасантулеев.
— Однажды при нападении на инкассатора, отчима подстрелили, нам, конечно же, было не до денег, подхватили бедолагу и слиняли. К врачу отчима не потащишь: огнестрел — лепилы сразу ментам стуканут. Вот и пытались выходить его на одной потайной хазе, но… рана загноилась, началась гангрена: почти за одни сутки сгорел… После того, как зарыли его в лесу, пацаны решили, что я должен стать у них за главаря, как говорится, «титул» получил по наследству от отчима… Покатилось все, поехало… — Гудильников обречено махнул рукой.
— На чём спалился-то? — спросил Датаев, — Если не хочешь — не говори!
— А чего тут скрывать? — пожал он плечами, — Сдала нас скупщица краденого…
— Вот сука! — вырвалось у Сыромятина.
— Нет у меня на неё никакой злости, — возразил Гудильников. — У неё четверо ребятишек, а муж на зоне: одна всех тащит. Вот менты и сломали её на детях… Мне об этом адвокат рассказал. Предложили ей сделку: или сдаёшь нам того, кто принёс ворованные вещи, или лишишься родительских прав. Вот и рассуди: кто для неё я, и кто для матери дети? Нет, все правильно! Так и должно было случиться: рано или поздно, как говорится, своя рубашка — ближе к телу, — он глубоко вздохнул. — Устал я…
— А ведь ты врёшь, Гудок! — тихо бросил Серафим.
— О чём ты, Пойнт? — не понял Гудильников.
— Сам правду расскажешь или мне её озвучить? — с ухмылкой предложил Серафим.
— Ты чо, Сема Пойнт, чего-то я не пойму тебя! Ты чо это, предъяву хочешь мне сделать? — вскрикнул тот, но в его голосе не чувствовалось особой решительности: как говорится, кукарекнул, а там хоть не рассветай.
— Зачем мне предъявлять тебе что-то? — спокойно проговорил Серафим. — Просто не люблю, когда кто-то врёт внаглую: уши начинают вянуть…
— Кто врёт? Я вру? — Гудильников вскочил со шконкц: казалось, что он хочет броситься на новенького.
— Сядь! — властно произнёс Серафим. — Или быстренько окажешься на больничной койке! — он с прищуром взглянул в глаза Гудильникова.
Гудильников замер, а его зрачки столь расширились, что казалось, ещё немного и они выскачат из глазниц. Он медленно опустил свою задницу на шконку и преданно уставился на Серафима.
— Повторяю вопрос: сам правду расскажешь или хочешь, чтобы я обо всём поведал сокамерникам? — тихо спросил Серафим.
— Ладно, твоя взяла, — обречено вздохнул Гудильников. — Да, всё верно: отчима я убил, чтобы занять его место, а Зинаида, скупщица краденого, моя любовница: она сдала меня ментам за то, что я изнасиловал её четырнадцатилетнюю дочку! — Гудильников говорил как-то странно, словно он находился под наркотиками или под воздействием гипноза.
— Ну ты и мразь! — сплюнул в его сторону Рычков.
— А ты кто? — спросил его Серафим.
— В каком смысле? — не понял тот.
— За что сидишь? — пояснил Серафим.
— Это все знают: бабу свою с двенадцатого этажа скинул, — хмыкнул тот.
— И все?
— А что ещё? — насторожился Рычков.
— Может, расскажешь, за что ты её ножиком пытал, а потом разорвал все её внутренности черенком от швабры? А когда она пригрозила, что напишет заявление в милицию, ты её выбросил с балкона.
— И что? Моя баба, что хочу то и ворочу! Это не детей насиловать!
— Ну и падаль ты, Рычков! — брезгливо бросил Серафим. — Да тебя нужно было ещё пять лет назад пристрелить, как собаку!
— За что? За что пристрелить? — совсем по-бабьи, визгливо выкрикнул он.
А за то, что ты изнасиловал свою дочку от первой жены! Тебе удалось запудрить мозги девочке, и она никому, даже матери, не рассказала о том, что её изнасиловал собственный отец, — Серафим говорил, чётко выговаривая каждое слово, говорил так, словно он сам был очевидцем всех его преступлений. — А ты отлично знаешь, что позднее она сознательно ушла на панель и стала мстить всем мужикам, заражая их сифилисом!
Каждое слово Серафима, словно удар молота, заставлял Рычкова все ниже и ниже опускать голову. Он говорил так, словно выносил приговор.
В какой-то момент, не выдержав обнажения своего прошлого, о котором он старался забыть, Рычков натурально взвыл:
