– Извини, это Максим Витальевич!
Татьяна понимала, кому невозможно сказать неправду. Дубков тоже понимал, что Максиму придется ответить. И, схватив трубку, сказал:
– Здравствуйте, все идет своим чередом, работа движется, не беспокойтесь.
И вернул трубку жене.
– Как бы не вышло чего, Слава, – вдруг сказала она.
– Чего это ты? – удивился Вячик. – Иди-ка, приготовь чего-нибудь быстренько. Яичницу, что ли.
Татьяна ушла, а Вячик почувствовал что-то вроде легкой тревоги.
Тряхнул головой: все он успеет. Но сначала закончить поэму. Может быть, это кульминация всей его творческой жизни? Как «Двенадцать» Блока.
Но кто же все-таки у нас на девятой палубе?
45. ЦУЙ. Воссоединение
____ ____
__________
__________
____ ____
____ ____
____ ____
Вас преследует женщина.
Лиля ждала.
Обход в девять часов, а сейчас только восемь с минутами.
С двумя минутами.
На стене комнаты – круглые большие часы.
То есть это не комната, а палата.
Но Лиля мысленно называет – комната.
На стене комнаты – часы. Типично казенные часы, не имеющие никаких признаков индивидуальности: металлический ободок, белый циферблат, прямые, без фокусов, арабские цифры (Лиля, кстати, терпеть не может на часах римских цифр).
Лиля почему-то любила видеть время, везде, где она жила, в каждой комнате были настенные часы. Зачем? Ведь никогда никуда не спешила, никого ни к какому часу не ждала.
И вот – пригодились.
Стены выкрашены в фисташковый цвет, висит фотография: березовый осенний лес. Это Дашина фотография, Лиля ее любит, вот Даша и принесла, и повесила.
Три минуты девятого.
Интересно, есть ли у Лили чувство времени?
Она посмотрела на секундную стрелку, поймала ритм: раз-два-три…
Закрыла глаза, начала считать в уме: раз-два-три… Пятнадцать… Тридцать… Шестьдесят.
Открыла глаза: стрелка прошла только пятьдесят секунд.
Ее минута на десять секунд короче?
Почему?
Она торопится?
А как было раньше?
Надо будет еще попробовать – интересно.
В девять придет лечащий врач – Ада.
Первый раз она появилась в сопровождении группы врачей, Лиле было плохо – от переезда, от смены обстановки, вообще – от всего. Это было не здесь, в приемном отделении. Ада склонилась над ней, спрашивала что-то, Лиля, ничего не понимая, сказала:
– Вы красивая, как сама смерть.
Ада улыбнулась и повторила вопрос: хочет ли она быть в отдельной палате или с кем-то? Кто-то не выносит одиночества, а кто-то наоборот.
– В отдельной. Я привыкла.
В клинике имелись, как узнала Лиля, не просто отдельные палаты, а целые апартаменты, но она хотела именно такую комнату – маленькую.
Ада действительно была очень красивой. Наверное, тем, кто ее впервые видит, сразу же приходит в голову мысль: что она тут делает, какая больница, зачем? Ей актрисой быть, для обложек журналов сниматься, элитную парфюмерию и косметику по телевизору рекламировать.
Но Ада с детства хотела быть врачом – и стала врачом.
Кандидат наук, между прочим.
С такой внешностью не побеждают на конкурсах красоты – черты лица, если приглядеться, неправильные. Разрез глаз вообще почти азиатский, хотя глаза голубые. Но при этом общее впечатление фантастическое, потрясающее (думала Лиля гламурными словечками, посмеиваясь при этом над собой). Марсианку, Аэлиту – вот бы кого ей сыграть, если бы захотела быть актрисой. Инопланетное лицо, хотя при этом абсолютно человеческое. Особенно когда смотрит на тебя.
Сколько этих взглядов видела Лиля, когда заболела. Сквозь, мимо, поверх, косвенно, исподлобья.
А тут точно понимаешь: Ада смотрит тебе в глаза и видит тебя, Лилю, и думает о тебе. О твоей болезни.
Уже во время третьего посещения Ады они немного поговорили не о болезни, а вообще. Лиле очень не хотелось ее отпускать, она спросила:
– Вас, наверно, уже замучили, извините, просто страшно интересно, вы кто по национальности?
Ада рассмеялась:
– Во мне черт знает что намешано: польская кровь, еврейской немножко, татарской. Мои предки были люди беспокойные, никто не женился на своих.
– А трудно, наверно, когда на вас все время смотрят? Ведь смотрят же?
– Когда как. Иногда раздражает. Вы сами должны это понимать, вы тоже красивая.
– За «тоже» спасибо.
– Я не хотела вас обидеть, – спохватилась Ада. – Просто – я же вижу.
– Видите то, кем я была?
– Ничего, вы и сейчас в порядке.
Это «в порядке» Лилю почему-то сразу успокоило. Если бы сказала: «отлично выглядите», или «красавица», или еще что-то в этом духе, было бы неприятно. Ада нашла самое лучшее слово – и свойское, даже немного фамильярное, и ободряющее, и не чересчур хвалебное. В порядке, подруга, ты в порядке, говорила себе Лиля потом целый день и улыбалась.
В следующий приход Ады сказала:
– Вот человек как устроен. Раньше я думала: лишь бы не было боли, остальное вытерплю. Очень устала от боли. А сейчас боли почти нет, так мне мало этого, мне еще чего-то хочется.
– Чего именно?
– С вами поговорить.
– Не сейчас, хорошо? Я после восьми загляну к вам.
И сказано было опять очень точно – в самую меру. Не поблажка или снисхождение, не выполнение врачебного долга виделось за этим, а простой отзыв на простое желание – пообщаться.
Каждый раз, когда Ада входила в комнату, Лиля удивлялась, будто впервые ее видела: какое лицо, Боже ты мой, какое лицо!
Даже было немного больно смотреть. Вернее – чувствовать.
А мужчины, наверное, вообще сходят с ума.
Да, как выяснилось, сходят и сходили. Но счастья Аде это не принесло: она до сих пор одна.
– Рано вам говорить «до сих пор», – сказала Лиля с интонацией старшей сестры или подруги – тоже старшей.
– Лиля, мне сорок семь, – сказала Ада с усмешкой.
– Ничего себе!
– Наследственность. Папе за семьдесят, выглядит на пятьдесят, а блудит, как тридцатилетний. Бандану носит, джинсы, фигура отличная, при этом и курит, и пьет, да еще как пьет!
– А расскажите вообще о себе, – попросила Лиля. – Я с собой в могилу унесу, можете всю правду.
