Яна приступила к чтению.
Лысая девушка тут же начала снисходительно улыбаться.
Яна замолчала.
– В чем дело? – спросил Егор.
– Пусть она уйдет.
– Почему?
– Она меня сажает.
– Куда сажает?
– Ну… Так смотрит, будто я дура набитая. И я дурею. Это с детства. Когда на меня смотрят, как на дуру, я дурой и становлюсь.
– Если вы хотите играть перед публикой, должны привыкать.
– Будет публика – привыкну.
– Мне выйти? – спросила девушка. – Или смотреть на нее, как на умную?
– Не надо. Мы вас берем пока на месяц, – сказал Егор Яне. – Посмотрим в деле.
– Ты уверен? – удивилась лысая гадюка, которую Яна ненавидела всем сердцем. – Она даже не прочитала ничего.
– Зато она очень естественная. У меня на это чутье. Все, Яна, спасибо! Приходите завтра в одиннадцать. Хорошо?
Он еще спрашивает! – подумала Яна. Это так хорошо, как не бывает!
Она помчалась домой, чтобы спросить денег на парикмахерскую: срочно захотелось в себе что-то изменить. Стать более женственной. Не блондинкой, конечно, но все-таки. Чтобы отличаться от этой лысой, у которой пацанский вид, и, надо думать, Егору это приелось.
Отец, вместо того чтобы обрадоваться, что дочь наконец хочет привести себя в порядок, начал спрашивать, сколько стоит. Яна ответила.
– Дороговато.
– Такой салон. В другом будет дешевле, но хуже. Я не поняла, у нас уже денег нет?
– Яна, если я получил большие деньги, это не значит… И вообще, они не совсем мои…
– Это как?
Отец, видно было, и хотел объяснить, и опасался отвлечься от каких-то своих мыслей. Поэтому сказал:
– Ладно, ладно, потом.
И дал денег – вернее, сказал матери, чтобы дала, поскольку у нее хранились.
Немчинову действительно было не до разборок с дочерью. В компьютере его ждал текст, который он писал с утра и который манил его теперь, как пьяницу стакан вина, как бабника обнаженная и оставленная по какой-то причине красавица, как наркомана доза, даже и так мог бы сравнить Немчинов, хотя смутно представлял, что такое тяга наркомана. Но, поднатужившись, мог вообразить – зря, что ли, дан ему дар художественного воображения?
Текст был такой:
«Виталия его бабка Феклиста (имя и саму бабку Немчинов придумал) звала “немтырь” и “старичок” за раннюю молчаливость и серьезность.
Таким он и вырос: неразговорчивым, одиноким.
Он видел окружающее ранним умом и понимал, что у людей нет свободы, пока они колотятся и колготятся.
А вот если уйти в себя, то свободы больше. Делай, что велят, думай, что хочешь.
Попав в город, он неосознанно искал то, что связано не с движением, а с постоянным местом.
И нашел: взяли учеником слесаря, поставили за железный стол. А потом стал слесарем, мастером.
И будто врос за этот стол. Все знал наизусть, в каком ящике какой инструмент.
Очень любил, когда дадут чертеж, заготовки и скажут: тысячу штук выдай. Несколько недель трудился, выдавал. Другим бы надоело одно и то же, а ему это как раз нравилось.
Когда приносили другой чертеж, давали другое задание, меняли деталь, был недоволен, словно что-то ломалось в размеренной жизни.
У них было две комнаты на четверых в коммунальной квартире: мать, отец, сестра, Виталий. Вернувшись с работы, Виталий ел, что давали, поднимался на чердак, где у него был на ящиках матрас, ложился и слушал самодельное радио.
Когда пришла война, сначала взяли отца, несмотря на возраст, на тыловые работы. В сорок третьем прислали похоронку, что пропал без вести.
У Виталия была бронь, но в сорок четвертом взяли и его. Но он даже не пострелял (и не жалел об этом), служил в железнодорожных войсках, восстанавливал дороги и мосты. Однако под обстрелами, под бомбежкой бывал, мог быть убитым и этим после войны гордился.
После войны вернулся на свой завод. У его станка стоял какой-то подросток. Вокруг подростка был хлам, стружки, опилки, ветошь.
Виталий молча прогнал подростка, все подмел, убрал, подчистил, взял чертеж, начал работать.
Он жил так же, как до войны. Тот же станок, тот же чердак, то же радио.
Ему не было скучно, но редко было весело. Ему было – никак. Мать и сестра были сами по себе, не докучали.
Душа Виталия оживала лишь от алкоголя. Выпив, он начинал чувствовать жизнь, ясно видеть ее и сердиться на себя и окружающее. Ему все казалось устроенным неправильно. Хотелось выйти и сказать об этом людям и научить их правильности. Но он словно стеснялся и чего-то ждал. Поэтому выпивал один на чердаке.
Были две женщины, с которыми он сходился и даже жил у них. Обе надоели через месяц. От одних только звуков их голосов Виталий впадал в тихое бешенство. Спрашивал:
– Ты можешь помолчать?
Однажды он садился утром в трамвай. Оттолкнул женщину, потому что ему было надобней – не опоздать на работу. Он никогда не опаздывал на работу и не мог допустить. Поэтому оттолкнул. Она упала и не двигалась. Наверное, ударилась и потеряла сознание. Виталий видел, что трамвай сейчас может проехать по ее ногам. А в тюрьме сидеть неизвестно из-за кого он не хотел. Поэтому он спрыгнул, оттащил женщину. Потрепал ее за плечи, она очнулась. Он о чем-то спросил, она молчала.
Поняв, что она глухонемая, Виталий почувствовал что-то такое, чего раньше не было. Он даже пренебрег работой, отвел ее в больницу.
А потом познакомился с ней и стал встречаться. Ему очень нравилось, что, когда ему надо, чтобы она его поняла, он может к ней повернуться и говорить, а она читает по губам. А когда не надо, может отвернуться и сказать, что хочет, и она не слышит.
По воскресеньям Виталий запирался с ней в комнате и говорил все, что думал о людях, о партии и правительстве. Все равно она никому не скажет. То, что она может написать, почему-то не приходило ему в голову.
А потом начались дети.
И вот тут Виталий осознал себя наконец человеком в полной мере. Он понял, в чем идея его существования – быть отцом. Раньше он не был отцом, поэтому не чувствовал себя никем. А стал – почувствовал.
Это дало ему новую силу, преобразило его.
Теперь он мог не стесняться по воскресеньям отдыхать открыто, как все люди. Если кто-то был против, Виталий пускал в ход крепкие слесарские кулаки – на них он больше надеялся, чем на свое слово.
Так же воспитывал и жену, если делала что не так, и детей. Правда, чаще не кулаками, а ремнем, боялся, что кулаками не рассчитает силу и ненароком убьет, а он этого не хотел.
Была ли это сила правды или правда силы, Виталий об этом не думал.
