Всю эту паскудную подоплеку Немчинов знал, но мало ею интересовался. С Едвельской же общался регулярно. Лаура Денисовна была не художница, зато единственный в Сарынске дипломированный искусствовед, поэтому и стала членом Союза. Во все газеты Сарынска она то и дело приносила статьи, которые невозможно было печатать. Если в советское время она довольно смирно описывала события сарынской художественной жизни, а там, где ее заносило в чрезмерную иронию, можно было подправить, то в нынешнюю эпоху Лаура вся отдалась борьбе с негодяем Бездверным и его кликой. При этом в каждой статье она так густо переходила на личности, что газету не спасла бы оговорка, печатаемая в конце, как это принято в большинстве современных периодических изданий: «Редакция может не разделять точку зрения публикуемых авторов». Фамилии тех членов союза, которых Лаура не любила, она сопровождала эпитетами «бездарность», «серость», «конъюнктурщик», «хамелеон» и т. п., вплоть до – «известный своим человеконенавистничеством Н.Н.».
Немчинов объяснял ей это, просил убрать хотя бы эпитеты, напоминал, что раньше она соглашалась, Едвельская гневно спрашивала:
– Я не понимаю, у нас демократия или что? Надо бороться! Или вы с ними тоже?
– Я с вами, но… Я про стиль, понимаете?
– Всем известно, что у меня безукоризненный стиль! – заявляла Едвельская. – Именно за это меня ненавидят. Вкус у меня тоже безукоризненный, я знаю цену этим бездарям и подонкам! Меня не то возмущает, что Бездверный и его клевреты воруют, хотя тоже возмущает, меня возмущает, что процветают гламурщики и ремесленники, а гениев всех сослали в подвалы, некоторым не то что работать, жить негде!
Самой Лауре Денисовне было где жить: ее отец, неплохой художник, умевший к тому же находить и выполнять выгодные заказы богатых предприятий и организаций (расписать вестибюль профилями вождей, например), оставил единственной дочери большую квартиру в доме-«сталинке», в центре, и около сотни картин и графических работ, которые Лаура понемногу продавала – не спеша: со временем они только прибавляли в цене. Она этому способствовала, оказавшись очень неплохим маркетологом, пиарщицей и организатором, то и дело устраивала экспозиции отца, доставала деньги на рекламные постеры и буклеты, печатала статьи под псевдонимами – удивительно доброжелательные по сравнению с теми, где она клеймила бездарей. Все отдавали должное деловым талантам Едвельской, хотя репутация городской сумасшедшей за Лаурой закрепилась прочно.
Поэтому известие о том, что Едвельская была в каких-то отношениях с Леонидом, удивило Немчинова. Слишком уж Лаура своеобразна, да и разница в возрасте: Леониду в ту пору было тридцать с чем-то, а ей, если откинуть от предполагаемых семидесяти двадцать? Пятьдесят получается?
Впрочем, надо уточнить.
Илья позвонил одной из своих знакомых, работавшей когда-то в отделе кадров областной газеты, эта знакомая славилась тем, что чуть ли не наизусть знала все данные о штатных и нештатных сотрудниках.
Знакомая, не думая ни секунды, выдала:
– Ей шестьдесят два. Просто лицо такое неудачное, всё в морщинах, поэтому думают, что ей больше.
Илья поблагодарил, позвонил Едвельской, чтобы договориться о встрече, она охотно согласилась – хоть сегодня же.
И вот он идет через высокую подворотню, арка которой отделана наполовину отвалившейся лепниной, мимо воняющих мусорных баков, попадает в захламленный двор с разбитым вдрызг асфальтом, скопищем машин, уродливыми металлическими дверьми подъездов, покрашенными краской ржавого цвета. Зато двери все с домофонами, окна пластиковые, балконы застеклены хоть и вразнобой, но аккуратно, у каждого в силу своей фантазии. Здесь накупили себе квартир обеспеченные люди – дом солидный, потолки высокие, окна большие. Престижно, короче. И каждый наверняка сделал себе в квартире дорогущий ремонт, полный парадиз. И все глядят ежедневно из этого парадиза на то говнище, что внизу, – и не почешется никто собрать жильцов, скинуться на благоустройство двора. Русская психология: в доме ни пылинки, во дворе ни тропинки. Грязь и пыль, вечные наши грязь и пыль, публицистически думал Немчинов, хотя, начни с ним сейчас кто говорить на эти темы, он поморщился бы: неужели не надоело?
Лаура встретила его крайне любезно.
– Какой неожиданный визит! – восклицала она. – Честно говоря, я слегка шокирована, не ожидала, что вы наконец проявите интерес к моей скромной особе! Не обижайтесь, вы знаете мою прямоту, но я считаю вас, как бы это помягче сказать, двуличным человеком. Вы же ведь имеете неплохой вкус, почему вы не боретесь с засильем пошлости, почему не поддерживаете меня? Но что это я на вас налетела? Проходите, вот, извините, тапочки. Я знаю, что моветон – ходить дома в тапочках, сама, как видите, только в туфлях и даже на каблуке!
Илья снял ботинки, сунул ноги в тапки универсального размера, пошлепал вслед за Едвельской.
Она продолжала говорить, вернее, почти петь, растягивая слова. Как и Дортман, Лаура выражалась вычурно, но еще более приторно, считая это признаком интеллигентности речи. Немчинов же любил речь простую и чистую – и в книгах, и в жизни.
Первым делом Лаура провела Илью по комнатам, увешанным от потолка до пола картинами отца.
– Вы же никогда не видели полного собрания картин Едвельского, вот, пользуйтесь случаем. Я их разбила на три периода, как это у него и было в жизни. Сначала, сами видите, сплошной экспрессионизм, этим все переболели, вы же видели наверняка раннего Малевича, тоже экспрессионизм – и очень скучно, между прочим, если бы он не придумал собственную манеру, его бы никто не знал. А тут, видите, у отца началось что-то, сходное с Борисовым-Мусатовым, но, на мой взгляд, глубже и интересней, особенно по колориту. А вот уже подлинное лицо, уникальный стиль. Это репродукция. Я ненавижу репродукции, но что делать, сама картина в Третьяковке, я очень по ней скучаю, они держат ее пока в запасниках, вы знаете, что лучшие картины Третьяковки держат в запасниках? А в залах ужасная рутина. Когда я еще девочкой попала туда, меня привез папа, когда я увидела все это, а я, конечно, знала все картины по альбомам с репродукциями, да что альбомы, их в школьных учебниках постоянно печатали, у меня был культурный шок. Папа меня водил, я смотрела. Я была просто подавлена этим ужасом. Эти жуткие богатыри Васнецова, этот безобразный фотограф-жанровик Репин, Шишкин со своими медведями, Айвазовский… Я была потрясена, я ничего не понимала. Папа видит, что я даже побледнела, спрашивает: «Что с тобой? Тебе нравится?» А я говорю: «Нет». Почему-то мне казалось, что папа будет ругать меня. А он вдруг потрепал по плечу и сказал: «Молодец, у тебя идеальный вкус!» И спросил, что понравилось. А мне, маленькой девочке, представьте себе, почему-то больше всего понравились картины… Вот, уже маразм, забыла фамилию любимого художника, хотя не он один, я еще Врубеля люблю, как же его, на «с», кажется, фамилия…
– Серов? Саврасов? Суриков?
– Какие вы все пошлости перечисляете. Сейчас… Как же его…
– Потом вспомните.
– Ни в коем случае! Я тренирую память, я не позволяю себе откладывать на потом. Господи, известный ведь тоже… Черепа у него еще на картинах…
