– Приходилось.
– Это страшно?
– По-разному. Часто буднично. Есть человек – нет человека. Хотя в этой будничности самое страшное. Я много смертей и в жизни видел, и в кино. Но знаешь, что запомнилось? Наткнулся в Интернете, там есть сайт такой, на котором ролики всякие – приколы, шутки, драки, ужасы, аварии, много чего. И я как-то смотрел. Нормальная психологическая разгрузка: видишь, что творится, а ты сидишь в тепле, живой и целый. И вот маленький ролик, всего несколько секунд. Какой-то городок. Пусто. Перекресток. Идет человек. Вдруг на перекресток вылетает машина, боком, неуправляемая, такой грузовик довольно большой – и сметает человека. В момент. Как не было его. Причем ясно, что шансов на жизнь никаких. Даже не в долю секунды, в какой-то миг, человек не успел ничего почувствовать, осознать. Я и другие аварии видел, тоже людей сшибало, но это почему-то больше всего запомнилось. Может, потому, что в других случаях вокруг всегда кто-то был из людей, кто-то за кадром ужасался, снимал, а это запись с камеры наблюдения. Какая-то страшная анонимность. Пустой перекресток, окраина, человек, скорее всего, не местный, мне так почему-то подумалось, чего там местным бродить? Забрел, заблудился. И исчез. Никто не видел, никто не знает. И при этом все так просто, так обыкновенно…
– Понимаю, да, – сказала Лиля. – Вот и меня поражало, что смерть – такая обычная вещь. Но все логично, Валера. Я о том, что со мной. Я родилась какой-то пустой. И жила пусто. И даже хотела так жить. А мир не терпит пустоты. Я, может, даже хотела заболеть, чтобы было чем жить. И с чем умереть. А то пусто жить и пусто умереть – совсем никуда не годится. То есть не хотела сознательно, но что-то во мне лучше знало, как со мной поступить. Я же никогда не была счастливой. Много чего пробовала, даже наркотики. Дурь есть, кайф есть, счастья нет. Счастье ведь – это, наверно, такое большое спасибо за то, что живешь. А мне было все равно. Теперь иначе. Болит, слабость – мучаюсь, а болит страшно, Валера, а слабость такая, что тошнит весь организм от макушки до пяток. Каждая жилочка исходит тошнотой. И вдруг передышка, легче. И сразу спасибо большое, сразу счастье – такое, какого раньше не было. Никогда.
Что это они, думал Валера, как сговорились. Оба говорят про одно и то же – и в одно и то же время. И при этом не друг другу, а мне. Почему? Боятся друг друга или берегут? Или и так все понимают? А может, обманывают себя? Вот и опасаются, что, если начнут друг другу говорить, обман раскроется.
– Конечно, – продолжала Лиля, – когда очень болит, хочешь стать опять здоровой, вернуться в себя. А потом думаешь – а что там было, в себе? Куда возвращаться? В пустой дом? Ты не поверишь, но я не хочу выздоравливать. Я серьезно. Мне тогда нечем будет жить, я подохну с тоски. Я же знаю, как бывает: человек может болеть пять лет, потом вдруг выздоравливает – и через пять минут все забывает. Абсолютно все. Как будто ничего не было. Мне в больнице одна женщина рассказывала, у нее вдруг наступила ремиссия, она стала такой, как прежде, и была счастлива ровно три дня. А потом поссорилась с мужем из-за чего-то, измена какая-то или еще какой-то пустяк, и уже всё плохо, хоть опять ложись в койку. Правда, скоро и легла. И умерла. Мы с ней недели две общались, говорили, но я ее ничуть не пожалела. Я не люблю людей, Валера, они мне не интересны. Я к ним равнодушна. Но раньше я из-за этого переживала, даже мучилась – не бесчувственная же я. А болезнь мне выдала индульгенцию – могу теперь никого не любить с полным правом. Нет, Колю я люблю, и Дашу люблю, но как-то так… Не по-человечески. Не знаю, как объяснить. Господи, что же они так сегодня стучат? – Лиля улыбнулась, приподняла руку, слегка потерла лоб.
– Кто?
– Да соседи. Всё дом строят.
Сторожев и раньше слышал этот стук, но фоном, не придавал значения – какой городской человек обращает внимание на шум? Но теперь ему показалось, что стук действительно слишком уж громкий и надоедливый – по чему-то металлическому.
– Главное, второй день без остановки, – сказала Лиля. – Заснуть не могу. Хотя я и без этого с трудом. А когда могу, ничто не помешает.
– Все равно, пусть хотя бы перерывы делают. Чтобы тебе спокойно заснуть. Сейчас хочешь заснуть? – спросил Валера, который заметил, что за полчаса его нахождения в комнате Лиля изменилась: кожа лица стала бледнее, глаза потускнели, речь тише. Очень быстро устает.
– Не надо, – сказала Лиля. – Коля предлагал… Не надо. Им надо закончить…
После этого она закрыла глаза, лежала молча, дышала ровно.
– Лиля! – тихо позвал Сторожев.
Она не ответила.
Он встал и на цыпочках вышел.
Глаза Лили открылись, они были полны слез. Лиля не могла или не хотела их вытереть, они стекали на подушку.
Сторожев, увидев в окно, что Коля занят чем-то в огороде, вышел и направился к соседнему дому. Перестук здесь показался оглушительным, нестерпимым, не то что больной, здоровый с ума сойдет.
На стропилах, наполовину прикрытых сверкающей кровельной жестью, работали трое: загорелый мускулистый старик в грязной зеленой майке и красной бейсболке, повернутой козырьком назад, и двое мужчин среднего крепкого возраста. Они присоединяли листы жести друг к другу, загибая фальцы, лупя по ним молотками. Работали сосредоточенно, быстро, без передышки.
– Эй, уважаемый! – крикнул Сторожев старшему. – Вы бы прервались ненадолго! Там смертельно больная женщина, между прочим.
Мужчины тут же перестали стучать и уставились на Сторожева, а старик, стукнув еще пару раз, ответил:
– Она смертельно больная, а я смертельно живой. Мне самому надо успеть дом достроить, пока я еще сам не умер. Как я дострою, если не стучать?
Он говорил вполне добродушно, сыновья (или помощники, но скорее всего сыновья), видя это, не ввязывались в разговор.
– Я не говорю, что совсем не стучать, я про сейчас. Дайте заснуть человеку хоть на полчаса.
– А потом? Будем стучать, разбудим, опять нехорошо? Вы уж потерпите, – сказал старик и продолжил работу. Сыновья тоже загрохотали молотками.
Сторожев постоял немного, взвесил шансы на то, чтобы их все-таки убедить прерваться, и понял, что – без толку. Повернулся и ушел.
Иванчук в огороде старательно выкорчевывал лопатой и мотыгой кусты и сорняки. Видно, всерьез решил заняться благоустройством.
– Не хочешь помочь? – спросил Сторожева.
– Ненавижу физический труд.
– Я тоже, а приходится.
Сторожев постоял, понаблюдал. Врет Коля, не любить физический труд – и так яростно стараться? Успокаивает. Смиренник.
– Ты бы Дашу привлек, – сказал Сторожев (с целью заодно что-то узнать о ней).
– Она тоже ненавидит физический труд. Потом мы же искусством фотографии занимаемся, людей снимаем, нам нужны пальчики нежные и белые, – ответил Коля с любовной иронией.
– Но хоть помогает тебе? Вечер уже, а ее нет.
