— У вас, силовиков, один разговор — убить, — шипит Манин. — А если тебя убить?
— Меня нельзя.
— Это почему? — удивляется Капотин.
— Да не люблю я этого. Не нравится как-то. Ерунда какая-то — жил, жил и вдруг мертвый. Неприятно.
— Все равно когда-нибудь помрешь, — стращает Лучшенко.
— Но не сейчас же.
— У нас смертная казнь отменена, — напоминает собравшимся юрист Рубак.
— Никто не говорит — казнить, предложение — убить, — как ребенку, разъясняет ему Капотин. — Криминальное, скажем так, убийство. На почве, к примеру, коммерческой деятельности.
— Политическое лучше, — осмеливается возразить товарищ генерал Пробышев.
— Почему?
— У нас давно ни одного приличного политического убийства не было. Уже обвиняют, что мы всю оппозицию уничтожили. Пусть знают, что она еще есть.
— Воя не оберешься. Хотя можно так: убийство будет криминальное, но пусть думают, что на политической почве. Товарищ генерал Пробышев проведет расследование и найдет виновных. А то давненько ты никого не находил.
— Я находил и нахожу! — обижается Пробышев. — Но к ним не подступишься — то депутатская неприкосновенность, то такую взятку дают, что совестно отказываться. А то вообще свои. Рубак вон за год троих человек замочил.
— А я что, для удовольствия их замочил? — возмущается Рубак. — Я для дела! Согласились бы по-хорошему — я бы их пальцем не тронул. Я что, убийца по-вашему?
— Хватит пререкаться! — поднимает руку Капотин. — Суть в чем? Надо кого-нибудь из нас убить, чтобы другим стало хоть чуть-чуть страшнее. И вообще — бардак в этом деле полный. Кто кого хочет, тот того и убивает. Да еще ответственность на себя берут. Обидно даже — в прошлом году мы журналиста Зажигаева убили, а правые либералы приписали это себе. Всё должно быть под контролем, все должны видеть, что у нас сильное государство и без его ведома ничего не происходит. Теперь надо решить — кого.
— Может, проголосуем? — предлагает Переметнов.
— Тайно! — тут же уточняет Манин.
— Не тайно и не явно, — отвергает Капотин. — Лучше жребий кинуть. Я могу, конечно, и сам назначить...
— Жребий! Жребий! Жребий! — тут же раздаются голоса.
Пробышев дает для этого дела свою генеральскую фуражку.
И вот Капотин уже держит в руках фуражку и встряхивает ее.
— Все бумажечки пустые, одна с крестиком, — говорит он. — Моей фамилии нет, потому что я вам отец родной. Или кто-то не согласен?
Молчат. Все согласны.
— Ну? Кто первый? — Капотин подставляет фуражку. Пауза.
— Чем больше листков, тем меньше вероятность, — решается Манин.
И тянет листок. Разворачивает. Пусто. Все бросаются тащить, ободренные его словами и примером.
И все взяли свои жребии, и все с радостью рассматривают пустые листки. Но у кого же крестик?
И тут все обращают внимание на Быстрова. Невысокий человек с неприметной внешностью. Он стоит, крепко сжав свою бумажку в кулаке.
— Быстров, покажи! — требует Пробышев.
Но тот в ступоре. Смотрит перед собой остекленевшими глазами.
Пробышев пытается разжать его кулак.
— Маленький, а жилистый! — удивляется он. Пробышеву помогают.
Быстров не сопротивляется, но и не помогает. Он даже сам с удивлением смотрит на свой кулак, будто на посторонний: что это с ним?
Наконец кулак разжат и бумажка, как и ожидалось, оказывается с крестиком.
Крестик одновременно и страшный, и какой-то кривоватый, школьнический.
— Вариант неплохой, — говорит Капотин. — Ты, Бы-стров, у нас сидишь на культуре, а на культуру кого угодно можно посадить, ума много не надо. Но фигура все-таки заметная.
— За что?.. — шепчет Быстров пересохшими губами. И шмыгает носом — у него насморк.
— Не понял? — вслушивается Капотин.
— За что? Я ничего не сделал! Я даже не ворую!
— Правда, что ли? — не верит Капотин. — А почему?
— Нечего украсть, Павел Савлович! Нет доступа ни к каким финансам!
Капотин обращается к Пробышеву:
— Твоя недоработка, мог бы чего-нибудь ему подсунуть.
— Компромат найдем, если надо.
— Значит, мы удачно на тебя попали, — объясняет Капотин Быстрову. — А то ерунда получается: у нас каждый в чем-то замешан, это гарантирует взаимную безопасность. И рад бы кого-нибудь сдать, но знаешь, что и он тебя сдать может. А ты один у нас получился в белом фраке. Нехорошо.
— Я исправлюсь! — обещает Быстров. — Сегодня же возьму какую-нибудь взятку... За что-нибудь... Или деньги растрачу государственные.
— Извини, поздно. Да ты не волнуйся, мы о твоей семье позаботимся. А тебя, если хочешь, на Ваганьковском похороним. Может, ты вообще против? То есть против нас? Против меня лично? Скажи, не бойся.
— Я не против...
— Тогда о чем говорить? Журналисты, включайте камеры!
Тем же вечером диктор в телевизоре сообщает деловитым, заурядным голосом после перечисления важных международных и внутренних событий:
— На сегодняшнем заседании было принято решение убить руководителя департаменты культуры Вадима Михайловича Быстрова. Заявлено при этом, что убийство будет совершено криминальным образом на почве коммерческой деятельности, которой у Быстрова нет, но по политическим мотивам. Осуществление и расследование убийства берет на себя ведомство товарища генерала Пробышева, но оно не будет иметь к этому никакого отношения.
На экране возникает Пробышев. Он вещает:
— Хотя мы тут ни при чем, но могу сказать, что в любом случае мы исходим не из соображений необходимости, а из принципа целесообразности.
Программу вечерних новостей смотрит вся страна, и везде реагируют по-разному.
Людям посторонним это, конечно, совсем неинтересно.
Хотя и они иногда высказывают мнение.
Вот где-то в глубинке сидят два соседа-приятеля, выпивают. Один уронил кружок колбасы под стол и, поднимая его, не расслышал:
— Кого убить хотят?
— Быстрова.
— А это кто?
— Черт его знает. Типа министр.
— Давно пора их все поубивать. Грабят народ. Твое здоровье.
— Твое здоровье.
Выпили. Оба одновременно икнули. Рассмеялись этому приятному совпадению.
Или: лежит в деревенском доме бабушка ста с лишним лет, смотрит в телевизор, почти ничего уже не понимая, но непроизвольно бормочет:
— И примкнувший к ним...
