Осталось невысказанным, что он собирался сделать с Галкиным. Тот тоже ничего особенного не сделал. Просто выставил свою небольшую руку, препятствуя приближению Тощинского, и, наверное, куда-то попал. В какую-то случайную болевую точку. Тощинский рухнул на сиденье и взвыл:
— Стас, убей его!
Тут в вагон вошел дежурный наряд милиции, состоящий из двух милиционеров. Они были молодые, оба с румяными щеками, с серыми глазами — как братья, хотя на самом деле познакомились и подружились в ходе службы всего лишь месяц назад.
— Милиция, — негромко сказал Стас.
— А! — обрадовался Тощинский. — Милиция, иди сюда! Арестуйте вот этих всех! Одна тут сидит, уходить не хочет, а эти придуриваются, делают вид, что меня не узнают!
Милиционеры были из рядового состава, им и так надоело, что любой ими командует, а тут еще посторонний. К тому же, один из них обладал от природы хорошим чувством юмора и проницательностью. Он сразу уловил, в чем суть, и решил подыграть. Может, у него было такое настроение. Может, ему было скучно. Может, он по молодости не боялся административных последствий со стороны начальства. Неважно. Бросив своему напарнику особый взгляд, который означал: «Делай, как я!», — они быстро эти взгляды разучили, профессиональная необходимость! — милиционер козырнул и сухо сказал:
— Ваши документы!
— Это ты кому? — не поверил Тощинский.
— Вам.
— Нет. А кому — мне? Ты же меня знаешь, ведь да?
— Никак нет, гражданин. А вот посмотрю документы, тогда узнаю.
В поезде на ходу никогда не бывает тишины из-за стука колес, но тут всем показалось, что стало так тихо, будто поезд поднялся в воздух и беззвучно летит по нему. Тощинский дышал тяжело и затравленно. И вдруг глаза его стали проясняться. Он хлопнул себя по голове и закричал:
— Понял! Разыграли! Где у вас тут камера? Охранники встревоженно переглянулись: не спятил ли
их босс от пережитых волнений?
А босс радовался и требовал показать, куда спрятали камеру. Он решил, что его снимали для телевидения, для какой-нибудь развлекательной программы с розыгрышами. Это простительно: политику никакой пиар не помешает.
Но милиционер вернул его к реальности:
— Никакой камеры нету. Документы, пожалуйста. И билет.
— Нет у него билета, — сообщила Маша. Милиционер выглянул в окно, увидел приближающуюся
станцию и сказал, козырнув:
— Тогда пройдемте.
— Не имеете права! — сказал Тощинский. Сказал не так, как раньше, не голосом владельца жизни, сказал так, как говорят все граждане, которых административно обижают или ущемляют.
Но при этом депутатскую корочку свою все-таки сунул. Милиционер уважительно ее рассмотрел и сказал:
— Очень хорошо, но к факту безбилетного проезда не имеет отношения. Указа о бесплатном проезде депутатов я не знаю.
То, что произошло дальше, почти невероятно. Тощинский мог потребовать найти человека из свиты с билетом. Мог натравить охранников на милиционеров. Мог просто упереться и продолжать скандалить. Но он вдруг встал, взял свой пиджачок и пошел к выходу, сопровождаемый дружелюбным, но неподкупным конвоем милиционеров.
И только возле выхода он почти опомнился, закричал:
— Я специально выхожу! Чтобы вам всем головы поснимали! Это межпланетный скандал, между прочим!
Видимо, он имел в виду международный.
Сразу скажем, никакого международного скандала не было. И голову никому не сняли. И не было даже заметок в охочих на такие истории желтых газетах. Возможно, сам Тощинский, все взвесив, решил не предавать сомнительный эпизод огласке, а участники инцидента не хвастались происшествием.
После высадки Тощинского Маша, Людмила и Галкин пошли пить чай. И Анне Антоновне принесли чаю — в возмещение нервных потерь.
— Вот и тогда, когда он в самолете буянил, надо было его высадить, — сказала Маша, выпивая подряд третий стакан и распечатывая вторую пачку печенья, потому что ее организм тратил энергию резко и помногу, требовалось мгновенное восполнение.
— А что же Ольга твоя не расстаралась? — спросил Галкин. — Что они ее, привязали, что ли?
Людмила улыбнулась, глянула на Машу и сказала:
— Да нет никакой Ольги.
— Как это? — удивился Галкин. — А про кого же ты рассказывала?
— Да я уже давно все поняла, — фыркнула сквозь чай Маша, тут же деликатно подставив ладонь под свои брызги, чтобы не опрыскать окружающее.
— Нет, а про кого? — недоумевал Галкин.
— Не в этом дело, — сказала Маша. — А вот ты, Галкин, оказывается, герой! Как ты на него! Прямо как этот на эту, господи, вот память. Как Матросов на амбразуру!
— Да ладно, — пренебрежительно махнул рукой Галкин, показывая этим, что для него это не подвиг, а пустяк, он бы каждый день так себя вел, если бы имелся повод.
— Главное, — задумчиво сказала Людмила, — ведь можем, если захотим!
— Это точно, — кивнула Маша, глядя в окно.
Поглядели туда и Галкин с Людмилой — очень уж было красиво: расстилается вдаль волнистое ковыльное поле, кажущееся взгляду мягким, редкие цветы скромно, но гордо выглядывают там и сям, вьется за полем тонкая серебристая речка, начинающая розоветь от заката, а за речкой — лесополоса, тоже похожая на поезд, который вечно куда-то идет, хоть и стоит на месте.
